Тем не менее наука показывает, что даже у людей некоторые навыки – эксклюзив, дарованный только матерям.

Через несколько месяцев после нашего ночного бдения с овцами мы с мамой снова поехали туда, где рожают, – в роддом в Питтсбурге, на расстояние одного короткого перелета, где лежала моя младшая сестра. Свой выводок я оставила в Коннектикуте, и пусть все эти материнские инстинкты идут к черту – мне вполне нравится отпуск от родительских дел. Я уже не помню, когда в последний раз в аэропорту не вскрывала бутылочки с грудным молоком для проверки, нет ли в них взрывчатки, или не разбирала коляску с такой же скоростью и точностью, как морской пехотинец – винтовку. Хорошо отдохнувшая, недавно из душа, вооруженная стопкой глянцевых журналов, я приветливо, словно на конкурсе красоты, машу рукой мужу сестры. Молодой отец с пустыми глазами ждет нас возле выдачи багажа.

– Я подержался за ножку, – сказал он. Больше за все время, что мы ехали до роддома, он не сказал ни слова. С глубоким удовлетворением я замечаю, что он пьет кофе из Dunkin’ Donuts – классический родительский напиток, который они с моей сестрой презрительно называли «коричневой водой». «Все, кончились для вас эспрессо из бобов домашней обжарки, ребята! – хихикаю я про себя на заднем сиденье. – И никакой больше горячей йоги!» Подобные злорадные мысли, похоже, вполне типичны для много рожавших женщин, или, как выражаются ученые, multipara, которые наблюдают за мучениями первородящей, или primipara – в данном случае моей несчастной сестры.

После напряженного противостояния в коридоре с госпитальным роботом, разносящим подносы с едой, я вхожу в палату моей сестры и вижу расставленные вокруг нее в беспорядке баночки с греческим йогуртом. Мой новорожденный племянник – на прогулке с медсестрой.

Лишь после того как ребенок покинул комнату, моя сестра, наконец, сумела встать с кровати. Она поклялась никогда не стоять, держа его на руках, потому что боится упасть в обморок.

– Это все запах его головки, – объясняет она. – Она как наркотик. Мне кажется, что я вот-вот потеряю сознание.

Это вовсе не безумие: дети не только имеют характерный запах, что показали эксперименты с овечьим парфюмом и поддельными ванночками из-под мороженого. Они еще и пахнут необъяснимо восхитительно.

В другом исследовании запахов, где участницам предлагали понюхать сыр, специи и детские распашонки, у матерей двухдневных младенцев детский аромат получил более высокий «гедонистический рейтинг», чем у бездетных женщин[83]. Для новоиспеченных мамочек эти жуткие перепеленутые создания не менее ароматны, чем сирень или шоколадное печенье, только что вынутое из духовки.

Эта восхитительность, как мы увидим позже, объясняет примерно все. Это секретное оружие природы. Второе рождение, которое мы переживаем в материнстве, – это своеобразный неврологический ренессанс, который перестраивает систему вознаграждения женщины. В нашем восприятии удовольствия происходит настоящий сдвиг парадигмы, мы, словно наркоманки, хотим лишь новой дозы. Безволосое маленькое живое существо, которое около девяти месяцев назад взломало вашу иммунную систему, вдруг становится вашим солнцем и звездами, вашим новым истинным севером. Дело даже не только в том, что вы готовы разжижать свои кости и израсходовать жировые запасы, чтобы выкормить его грудью. Все ваше поле зрения теперь сходится в одну маленькую фокальную точку.

И, что еще замечательнее, эти потрясающие чувства удовольствия и радости наступают практически сразу после сильнейшего страха и страданий. Восхитительный спящий чурбачок на руках новоиспеченной мамы, скорее всего, только что доставил ей самые адские в жизни страдания.

Несмотря на два дня очень болезненных схваток, у моей сестры были так называемые «хорошие роды».

А вот мои первые роды получились… не слишком хорошими.

Все остальные были совершенно уверены, что природа свое возьмет. На моем первом УЗИ врач, – который вроде как должен был проверять, нет ли у плода каких-нибудь генетических отклонений и не ношу ли я близнецов, – вместо этого решил сообщить, что у меня «отличные возможности для вынашивания». Он что, назвал меня жирной? Ну, почти. После того как я его допросила, он объяснил, что имел в виду: я девушка крупная и крепкая, словно специально сконструированная для того, чтобы перенести тяжелую физическую нагрузку родительства, в отличие от несчастных худеньких феечек, которые встречались ему в практике. Увидев большие, испуганные глаза мужа, я сумела выдавить улыбку и даже не врезать врачу по лицу.

Да, у меня действительно обнаружились выдающиеся способности по укрупнению организма, но к концу третьего триместра больше ничего особенного не происходило. Я ощущала себя часовой бомбой – большой, круглой, тикающей и безнадежно подсевшей на яблоки, смазанные арахисовым маслом.

Прошла сорок первая неделя, потом сорок вторая, и, хотя я уже ходила беременной больше десяти месяцев вместо обещанных девяти, схватки так и не начинались. Так что в назначенный день – в это воскресенье как раз игрался «Супербоул[84]^*» – я сложила в сумку пушистые тапочки и халат одного цвета и кучу других случайно собранных безделушек и отправилась в роддом на стимулирование родов.

В тот вечер мне вкололи спазмолитики[85], на следующее утро – стимулятор родов питоцин[86], а потом еще питоцин. Схватки начались, как рябь на воде, а потом быстро превратились в цунами.

– Еще порцию «Пита», – безучастно сказала медсестра. Волны поднялись еще выше. Я где-то слышала, что при родах помогают техники визуализации, и попыталась представить, как стою на доске для серфинга и успешно преодолеваю эти ужасные водные горы. Когда это не сработало, я попробовала другой трюк – сосредоточиться на одном предмете, но у меня не нашлось ничего символического, чтобы сосредоточиться, так что я изо всех сил рассматривала красную пробку от бутылки с «Кока-колой».

Моя официальная цель – родить без обезболивающих – была обусловлена не родительской философией (у меня вообще ее не было) и не страхом за нерожденного ребенка (которого я, собственно, даже не знала), а боязнью крови, шприцов и – в последние несколько дней – кесаревых сечений. Я знала, что роды без лекарств – это одна из стратегий, которая поможет избежать скальпеля и первобытного ужаса перед потрошением, даже если это потрошение временное, плановое и тщательно контролируемое.

К сожалению, сражение со стимулируемыми схватками я проиграла. После долгого утра приглушенных, – а потом уже и не таких приглушенных – схваток подошла медсестра, чтобы проверить, как у меня дела. Четыре сантиметра.

 «Четыре сантиметра! – подумала я. – Это же даже не половина бейджика!»

В общем, я оказалась вовсе не здорова, как корова, и не смогла вывезти на себе все природные мытарства. Похоже, я проваливала задание, которого даже не понимала. Потом мне ввели эпидуральную анестезию – ну, привет, большая иголка. Выглядело все кошмарно, но затем наступил приятный, пусть и недолгий покой.

Парализованная ниже пояса, я не могла семенить ни по каким коридорам в своем модном родовом костюме, так что мы с мужем вместо этого запоем смотрели сериалы. Стоял суровый, серый зимний день. Жалюзи были наглухо закрыты.

– Вам что, солнечный свет совсем не нужен? – укоризненно спросила медсестра.

Настал вечер. Ничего особенного с виду не происходило, но вот где-то внутри, судя по всему, произошло. В какой-то момент пришел врач и сказал, что матка раскрылась уже на десять сантиметров, и пора тужиться.

Первые потуги стали катастрофой. Сердцебиение малыша, до этого отображавшееся в виде энергичного «тра-та-та» на мониторе, вдруг ослабло и стало больше напоминать стук камня, который падает в глубокий-глубокий колодец, отскакивая от стен, причем интервалы между каждым «отскоком» лишь росли. Врач вбежал обратно в палату. Но сердцебиение восстановилось само по себе. Так что я снова начала тужиться – и снова, и снова.