– Да просто нужно в дивизию заскочить. – нашёлся я. – Кое-что забыл там.

– Завтра же и назад, – пояснил Быстров, – Но заскочить, думаю, успеете. Поездов много. Только не опоздайте на первый автобус, чтобы утром быть на службе.

– Не опоздаю.

      Я не мог поверить в такую удачу. Неужели смогу увидеть Галину? Ну хоть на пару-тройку часов…

      Спрашивать, до которого часа обычно бывает партактив, уже было неудобно.

      Люба, узнав о поездке, сразу спросила, с некоторым волнением:

– Надолго едешь?

– Завтра же вечером назад.

      Ответ успокоил.

«Как последние встречи горьки…»

      Выехали ночью. Автобус части доставил нас на станцию Бологое. Вот тут открылся маленький секрет. Билеты на проходящий поезд все старались взять самые дорогие. Ну в «СВ» не всегда было можно взять, потому как ехать всего два часа, но в мягкий – пожалуйста. Ларчик просто открывался. По приезде на партактив, билеты и командировочное сдавали специально назначенным работникам бухгалтерии. Те оформляли то, что нужно, и оплачивали проезд до Калинина и обратно. Порядок же был таков – оплата производилась по представленному билету. Возьмёшь в общий там или плацкартный вагон, стоимость его и получишь, только в двойном размере – на обратный путь. Возьмёшь в мягкий, совсем другое дело. Назад можно в самом дешёвом вагоне ехать, коротая время в вагоне-ресторане – как раз хватает на такое коротание вырученных средств.

      Но не о том были мои мысли. Все мысли о возможной встрече с Галей. Только бы на месте была. Сообщить заранее о приезде возможности не было.

      Партактив проходил недолго, примерно до обеда. Объяснив своим попутчикам, что задержусь и приеду в Куженкино утром, я отправился в дивизию. Кстати, Быстров тоже не возвращался назад сразу. Семья у него ещё была в Калинине, и он задержался на пару дней.

      А я сразу поехал в 83-й городок, разумеется, в медсанбат. Волновался как юноша – застану, не застану. Сердце колотилось, когда открывал дверь, когда шёл по коридору. И вдруг – она словно почувствовала. Вышла мне навстречу из какого-то кабинета, вышла и замерла на месте, едва не выронив какие-то медикаменты. Выдохнула:

– Ты?!..

      И почти упала в мои объятия, не заботясь даже о том, что кто-то мог появиться в коридоре и увидеть это. Упала, и я ощутил, что моя щека, к которой прижалась она своей щекой, стала влажной от её слёз. Это были слёзы радости, слёзы счастья, такого мимолётного такого недолгого, но счастья.

      У нас были считанные часы. Я выбрал проходящий через Калинин ленинградский поезд, который останавливался на две минуты где-то часа в четвертом часу утра, а в Бологое прибывал около 6 утра. Позднее уже поездов не было. Поезда между Ленинградом и Москвой в ту пору, разве что за исключением двух дневных, «сидячих», ходили ночью. Значит на вокзал мне нужно было выехать примерно в 3.15 и это с хорошим запасом, поскольку такси с радиотелефонами в Калинине ещё в те годы работали великолепно, чётко и надёжно.

      Галя отпросилась со службы, и мы поспешили к ней в общежитие. В рабочее время оно пустовало. Это были неподражаемые минуты. Мы сбросили с себя всё лишнее буквально наперегонки, мы буквально растворились друг в друге. Она то смеялась без причины, то вдруг грустнела, а то и вовсе из глаз капали слёзки. Она считала часы, которые оставались у нас в запасе, а они истекали стремительно и необратимо.

      Скоро раздался шум в холле. Стали возвращаться со службы девушки. Мы потихоньку улизнули от них и отправились к моим хозяевам некогда съёмной мною комнаты. Там посидели за столом, не без очень ограниченной выпивки. Хозяева были люди с пониманием. Как-то так всё устроили, что старенькая бабушка захотела пораньше спать, а хозяйка «вспомнила», что ей надо куда-то срочно по делам съездить. И снова мы оказались в маленькой комнатке, где я прожил с декабря по август, и в которой ещё недавно разыгрывались мои семейные оргии.

      Мы не говорили о будущем. О чём мы могли говорить? Мы вспоминали наше знакомство, наши встречи. Тогда уже между нами стояла железобетонная стена по имени «жена». И несмотря на известную поговорку, жена нередко становилось именно такой стеной, которая не могла подвинуться.

      Галя рассказывала о том, что её сестра готовится к свадьбе. Спросила, смогу ли приехать, если пришлёт приглашение? Но каким образом? Я ж теперь был снова как бы на приколе. Нет, в данном случае не из-за жены. Просто такие вот небольшие гарнизоны, как Куженкинский, офицер не мог покидать без дозволения командования. Отпроситься? Но куда, зачем и почему, если на свадьбу, без жены?

      Да и рота, как я мог понять уже в первые дни, находилась в таком состоянии, что покидать её возможности не было.

      Мы не сомкнули глаз. Галя прижималась ко мне и сжимала меня в объятиях, и я, словно бы повинуясь чему-то свыше, прижимался к ней, чувствуя, как растворяется каждая клеточка моего тела в каждой клеточке её тела. Мы готовы были задохнуться во взаимных объятиях, не имея сил разомкнуть руки.

      Я уже позднее, много лет спустя прочитал в какой-то весьма откровенной и умной статье, что энергия, выделяемая при полном, совершенном, истинном слиянии мужчины и женщины, любящих друг друга по-настоящему, вырывается наружу, в атмосферу, распространяя волны, очищающие окружающую среду от зла и всякой нечисти. И напротив, совокупления, ошибочно называемые либерально-демократическими «мыслителями» любовью, не имеющие под собой духовно-нравственной основы, упражнения «на счёт» – кто больше – лишённые истинных чувств, оставляют лишь чёрную дыру в душах, разрушая само человеческое существо потомков обезьян, именуемых партнёрами. Истинная любовь отличается от примитивных похотливых чувств так же, как симфоническая музыка от проповедуемых демократами суррогатных аккордов, именуемых попсой.

      В те счастливые времена, когда мы наслаждались поистине совершенной близостью, основанной на настоящих чувствах, на настоящей любви, любовью ещё было принято называть любовь, а не свободную от совести пародию на это светлое чувство. Господствующая идеология ещё не поощряла торговлю так называемой любовью, как позднее стали поощрять это те, кто насаждал в России свободу от совести.

      Я редко произносил слово люблю, но если произносил это высокое слово, то лишь тогда, когда испытывало его любящее сердце, которое, правда, чего нельзя не признать, было весьма любвеобильным.

      Но счастливые минуты быстротечны. Около трёх часов ночи мы вынуждены были разомкнуть объятия, не ведая, надолго ли или навсегда. Я быстро оделся, собрался. Такси заказал заранее, хотя можно было заказать и перед самым выездом. Через несколько минут раздался звонок. Машина подходила к подъезду. Галя снова прижалась ко мне, положив голову на мой погон, и снова я почувствовал, как капают её слёзки.

      Надо было как-то утешить, но как? Обещать, что снова приеду, что снова найду её? Найду вот для такой же мимолётной, но изнуряющей – нет, не физически, что в радость – изнуряющей морально встречи.

      А что могла сказать она? Что будет ждать меня? Откуда ждать, из каких таких краёв? Ждать возвращения в дивизию после трёх-четырёх лет встречи? Для чего? Для того, чтобы встречаться тайно? Нет, её возраст не для тайных встреч с женатиком. Ей надо было создавать семью. Я понимал это. Но я не мог понять, каково ей в те минуты?

      Много лет спустя я услышал песню «Догорает и гаснет свеча», которую блестяще, с душой и необыкновенной пронзительностью исполняла Ирина Линд…

      Точно молнией пронзили слова… Каждая строка била наповал! Кто написал? Наверняка тот, кто пережил такую последнюю встречу перед долгой разлукой. Да полно. Долгой ли? Такие прощания чаще всего уже не предполагают новых встреч, потому что там говорится прямо…

      (…) В этот поздний, неласковый час