– Убьешь в следующий раз, Мусса.

Он подумал и решительно ответил:

– Убью. В три раза больше убью.

Когда оставшиеся в живых солдаты отдыхали, Мусса уполз в кусты и пропал. Я ждал час – он не возвращался. Я пошел его отыскивать и увидел Муссу, ползущего со своим ручным пулеметом от канавы к канаве. Он учился продвигаться от укрытия к укрытию так, чтобы не касаться пулеметом земли. Он хотел овладеть высшим боевым искусством красноармейца-пулеметчика. И в своей ожесточенности, дав клятву победить, полз бы так, наверное, тысячи километров.

Мусса не давал себе отдыха, не делал перерывов ни на минуту. Это было похоже на самоистязание. Он даже не замечал меня. Я не стал ему мешать, поспешил удалиться.

Шарипов вернулся к вечеру, грязный, но повеселевший и голодный, как никогда. Я попросил ротного повара накормить его вволю. Он в тот день заслужил маленькую награду. Наевшись, он не лег, как обычно, и не запел, как это делал в свободную минуту. Сидел и думал. Я подсел к нему.

– Что, вспомнил родной Татарстан?

Он словно не слышал моего вопроса. Наконец, после долгого молчания ответил:

– Не забываю родину ни на минуту, но сейчас я думаю о другом.

– О чем?

– О том, как лучше воевать. Второй год войны, много месяцев сидим мы вот в этом болоте перед чертовой пуговицей. И не как не можем ее оторвать.

– Техники мало, Мусса. Видно она нужнее на других фронтах.

– Отсюда путь на Берлин короче. Гитлер это знал, когда шел на Москву. Если мало техники, надо создавать ползучие команды и действовать по ночам. Команды – невидимки, ночные призраки, вооруженные пулеметами. Я первый поведу такую команду. Свалимся на спящих немцев, разорвем, задушим. Разве найдут нас их танки и самолеты?

Я слушал Муссу и думал, что очень многие красноармейцы и командиры под Зайцевой Горой ломают голову над тем, как лучше воевать, чтобы вырезать это окровавленное возвышение земли, именуемый горой.

Между бойцами идет даже какое-то невидимое соревнование, чтобы придумать наилучшие способы ведения боя на Зайцевой Горе. Мы, командиры взводов, это хорошо видим. Мне, такой как Шарипов, дает много. А главное, он учит видеть противника таким, какой он есть – упорным, когда впереди него танки, и трусливым, когда наши бросаются в их окопы. Он не принимает рукопашного боя и панически боится штыка.

Я думаю о том, чему могу научиться у Шарипова в следующем бою. Ночью мы опять идем штурмовать гору. Взводы и роты превращаются в штурмовые группы. Стрелков поддерживают пулеметчики. В наступлении они идут чуть позади, зато, если придется, как и в последний раз отходить, то пулеметчики оставят гору последними.

В темноте вижу, что Мусса движется в цепи стрелков. Он верен своему слову, убить в три раза больше врагов. Он ползет, как уж, и пулемет его не касается земли. Он не стреляет, и не будет стрелять до тех пор, пока не увидит фашистов. От боя к бою выработал он эту выдержку. «Железный Мусса», – думаю я о нем и пробегаю вперед. Мы мчимся по окопам врага – черные тени, злые и страшные, – наваливаемся и бьем. Мусса впереди. Его пулемет, расстреливает фашистов, бегущих вдоль окопа. Через минуту пулемет стучит уже дальше. Штурмовую группу подгоняет этот огонь: она бросается вперед и занимает окопы врага. А Мусса режет пулеметным огнем и не дает врагам возможности контратаковать. Он держится за секунды и минуты и выигрывает их. Взводы успевают закрепиться на занятых рубежах.

Мусса с пулеметом отползает в воронку. Теперь он сторожит, зорко вглядываясь в темноту. И все вглядываются в темноту. Но враг не показывается. Мы знаем: он ждет рассвета. Тогда и начнется. Что будет в этот раз? Танки или самолеты? Или и те, и другие? Но мы легко не отдадим завоеванное.

Рассвет медленно ползет по земле, раскрывает все, что было скрыто темнотой, обнажает окопы, воронки и тела убитых. Немецких трупов больше, чем наших.

Свет зари заливает гору. И вместе со светом из-за горы появляются танки с железными крестами. На танках автоматчики. Наши артиллеристы из-за болота бьют по ним, но танки на бешеной скорости преодолевают огневой вал и устремляются к окопам. Два из них взрываются на наших минах. Остальные сбрасывают автоматчиков. Их много, больше, чем наших стрелков. Мусса не жалеет патронов. Он сдержал слово: убил намного больше фашистов. Но некогда думать об этом. Фашисты, при поддержке танков наваливаются на нас, и те, кто остается в живых, ползут с горы.

– Уходите! – кричит нам Мусса. Ему уже не уйти: воронка, где он залег с пулеметами, окружена со всех сторон. Фашисты не стреляют, они хотят взять его живым.

– Рус, здавайс! – кричат они и ползут к воронке. Их становится там не меньше двух десятков.

– Я не рус, я татарин! – кричит Мусса.

Взрыв мощной гранаты сотрясает воздух. Умирая, Мусса в последний раз мстит фашистам.

Я думаю о том, что такой, как Мусса Шарипов, научил меня сегодня главному, быть бесстрашным в бою.

***

Я выжил в этих жестоких боях, хотя и был изувечен. Я живу, дышу, радуюсь солнцу. И я никогда не забываю своего друга Муссу. Это ему и другим таким, как он, героям воздвигнут ныне величественный памятник на Зайцевой Горе: солдат из камня смотрит на прекрасную русскую землю.

Комиссар дивизии разыскал лошадь. В повозку положили соломы, на солому тяжелораненых. Старичок из местных крестьян подъехал. Представился:

– Дед Андриан. Позвольте, я повезу раненых? – попросил старичок. Он обращался не к кому-то в отдельности, а непосредственно, ко всем «военным». Комиссар смерил старичка испытующим взглядом: «Поди, за семьдесят тебе, а собрался как молодец, толково, и тепло, и легко, хоть в разъезде, хоть в работе». Уверенно ответил:

– Ко времени. Спасибо, дедушка. Выручай.

– Затем и приехал. Куда везти прикажите?

– В санбат надо бы.

– Что такое «санбат?»

– Санитарный батальон.

– Вроде госпиталя, значит?

– Вроде. А найдешь его?

– В Доброе-то? На всю округу село известное. Как пять пальцев знаю. Не сомневайтесь, найду. Доброе-то оно и есть доброе, если там жизнь возвращают раненым. Только и в той деревне теперь полным – полнехонько нашего брата.

– Ничего не поделаешь. Пусть еще потеснятся. Другого выхода у нас нет. Вот в твое распоряжение, отец, тяжело раненые, у которых для ходьбы сил не осталось.

– Понимаем. А может все-таки в Хавки отвезти? Там тоже полным-полно нашего брата – в бинтах.

– В Доброе!

Две телеги проезжали через какие-то деревни, неизвестные раненым. Только одну запомнил политрук Иван Грунин: стоит на горе, посреди речушка течет.

Раненых в деревнях полно. Дома, сараи, погреба забиты ими. Встречая и провожая взглядом раненых, никто не разевает рта от удивления. Привыкли.

Вечерело, холод спускался на талую землю, когда добрались до места. Госпиталь это или только санбат – не понять Грунину. Он измучился окончательно. И день ему показался бесконечно долгим. Иван Петрович ослаб. Появилась вялость, безразличие ко всему. Если бы спросили сейчас: «Чего хотите, товарищ Грунин?»– ответить он бы не смог.

«Тревожные симптомы» – сказал бы, глядя на Грунина, доктор. Но в деревне, куда привез раненых дед Андриан, не только доктора, никаких медиков вообще не было. Это соседняя с Добрым, затерянная в лесу маленькая деревушка. Сюда направили деда Андриана с Груниным потому, что в Добром действительно раненых полным – полно.

Грунина отнесли в дом к одинокой старушке. Она определила его на печь, уложила рядом с сохшей там рожью.

Более суток спал Иван Петрович на печке. И еще сутки пролежал там без движения.

«Вот так и помру здесь. Ну и что же, пускай». В тумане сознания мелькали недобрые мысли. Но они слабо держались, уходили, не выдерживая натиска более сильных: «Умереть сегодня? Не согласен!»

В такие тяжелые минуты раненый вспоминает самое лучшее и самое главное из своей жизни, что дает силы, заставляет бороться. «А почему дорога мне жизнь, почему? – спрашивал себя Грунин. Как ответ на этот вопрос вставал перед ним образ Ани, милой, кудрявой, сероглазой комсомолочки, ставшей его женой. «И супружество проходит у нас по-особому, в условиях военного времени: В Горьком познакомились, в Казани полюбили друг друга, в Веневе поженились. Еще заверяли друг друга, что воевать будем вместе до победного конца. А здесь вот, под какой-то Зайцевой Горой, на калужской земле – всему конец? Нет. Не согласен! Поборемся еще. Уж если отдать жизнь, то дорого – как говорил наш славный комсорг Володя Розенталь.