«Скорее всего, они не покупатели вовсе, – подумал он. – Это у них баловство, шутка старых знакомых».

Вот и ему следовало бы познакомиться с продавцом, чтобы получить право, зайдя в лавку, с порога поинтересоваться при посторонних, не продаст ли тот «ствол», а потом уже объяснить пространно: «Хотелось бы соорудить какую-нибудь самозащиту: живу на первом этаже – не знаю, как у вас, а в Союзе это было рискованным делом». Как это осуществить, он пока не знал, тут пригодилась бы женщина, только не мог же он вовлекать в стариковские забавы свою спутницу («но нет – жену…»). Ему невольно пришлось придумать собственный план. Будущее приключение захватило его, словно мальчика.

Игру Захар Ильич начал с понедельника – и неудачно. Вечером он сел на скамейку в знакомом уже скверике и, дождавшись, пока хозяин магазина закроет запоры, пошёл за ним следом, как думал – до пивной. («Куда ж ещё, – решил он, – податься порядочному немецкому бюргеру после работы, тем более если он – русский?») Тот, однако, прямиком отправился домой. Захар Ильич, обследовав окрестности, вообще не обнаружил пивных заведений и расстроился, но всё-таки повторил свой опыт на следующий день – и увидел, как продавец завернул в крохотную закусочную – такую тесную, что там и присесть сколько-нибудь надолго было нельзя, а только – стоять у прибитой к стене полки. Тут, впрочем, и не пили – нет, пили, конечно, только не так, как мог видеть в прежней жизни Захар Ильич: не усевшись за липким столом, а стоя, отхлёбывая из горлышка невеликой бутылки. Продавец утюгов и пистолетов купил бумажную тарелочку с жареной картошкой и пиво, а Захар Ильич – тоже бутылочку, но с водой, и, подходя к полке, будто бы оступился и толкнул торговца:

– Ах, простите!

На русское «ах» тот и ответил, машинально, на том же языке:

– Да ничего, что вы – в такой тесноте!

– О, да вы – русский? – удивился Захар Ильич. – И, постойте, я вас где-то встречал…

– Скорее всего, в магазине. Я торгую на соседней улице. Чайники, радио – заходите, у меня дешевле, чем у немцев.

– А я поспешил, уже купил музыку и наверняка переплатил. Жаль. Меня, правда, умные люди учили не торопиться на первых порах, когда глаза разбегаются. Впрочем, в хозяйстве много ещё чего понадобится – зайду, спасибо. Да и просто так загляну – посмотреть что и как: интересно, как устраиваются наши люди.

«И устроиться самому, – продолжил он про себя. – Не волноваться больше, так пойдёт или этак, а твёрдо знать выход».

Актовый зал («Почему – актовый? – поправился мальчик. – Это не школа, и всё тут называют по-своему… Да что за глупости лезут в голову!») – итак, зал был переполнен, и, безуспешно поискав глазами отца, Митя отступил к дверям, за портьеру: стоять на виду школьнику перед множеством учёных мужей было неловко. Пока же следовало отдышаться после бега по улицам и лестницам, чтобы слушать, не мешая другим, и смотреть. Оглядывая публику, Митя вдруг увидел знакомого человека, которого знал почти столько же, сколько и себя: тот жил на одной лестничной площадке со Свешниковыми. Звали его Богдан Васильевич Богданов, что в Митином исполнении сократилось до Богданыча.

Когда-то соседи дружили семьями, но прошло время – и семьи истаяли: сначала Богданова оставила жена, потом овдовел Алексей Дмитриевич, и прежние отношения мужчинам пришлось поддерживать совсем на другом, нежели раньше, уровне: от пирушек с разносолами, с домашними пирогами, печь которые обе женщины были мастерицы, с настоянной на лимонных корочках водкой они перешли к нечастым вечерам вдвоём в свешниковском кабинете всего лишь с долгими стаканами коньяка. Митя по понятным причинам в их беседах не участвовал, но в другое время ему и самому случалось разговориться с немолодым соседом о том о сём – о кино, о путешествиях, а в последние месяцы всё чаще – о предстоящем выборе специальности, когда оба они, словно в игре, называли и отвергали – самые разные варианты, под конец непременно сводившиеся к романтической профессии геолога, которой как раз владел и привержен был сам Богданыч, и мальчик, помня о своей непроверенной любви к бродяжничеству, легко соглашался с доводами в её пользу, хотя и не совсем понимал, как удастся примирить такой выбор с очевидной склонностью к математике.

Богданов женился во второй раз, а Свешников – нет, и в том, как они проводили свой редкий досуг, стало мало общего, но мужчины, раз уж так завелось однажды, сиживали всё в том же кабинете, и Митя послушно не встревал в беседы.

Нынешней встречи с Богданом Васильевичем Митя не ожидал: по его понятиям, тому в рабочее время следовало бы не дремать на скучных собраниях, а пробираться в одиночку по безлюдным речным берегам с непременным геологическим молотком в руке. Обратив наконец внимание на то, что говорилось с трибуны (до сих пор он старался не вникать), Митя неожиданно услышал вовсе не высокоумные суждения о тайнах мироздания, а бормотанье о членских взносах, о праздничной демонстрации, о путёвках в пансионат и снова перестал слушать, задумавшись о том, как могли отец и Богданов, совсем не коллеги, оказаться на одном сборище. Алексей Дмитриевич не посвятил сына в программу, а тот из-за спешки даже не прочёл объявления у входа; он и вообще не должен был бы здесь присутствовать, если б отцу, проведшему вчерашний день в Ленинграде и не успевшему заехать с вокзала домой, не понадобилась какая-то папка с документами. Сын вызвался привезти, но отец не позволил пропустить школу; Митя огрызнулся было – так-то, мол, срочно тебе нужны твои бумаги, – и тут кто-то высший вдруг распорядился как надо: из-за болезни исторички отменили последний урок, а предыдущим была физкультура, которой Митя легко позволил себе пренебречь. Теперь он будто бы успевал, благо отец на всякий случай подробно описал, где, что и как.

«Как бы предок не потребовал, чтоб я из уважения к Богданычу поступал в геолого-разведочный, – не раз отогнанная, всё-таки проявилась мысль. – Но это глупость, надо же, какая глупость! Как раз его уважение я и потеряю, так легко сдавшись».

В зале было душно, но когда Митя в перерыве вышел в фойе, роль которого играл тупик коридора, то и там оказалось нечем дышать; он направился было к лестнице, как его тронули сзади за локоть.

– Ты всё же пришёл… Спасибо, – сказал ему отец.

– Стечение обстоятельств…

Алексей Дмитриевич был не один, рядом стояла невысокая, ему по плечо, молодая женщина с вызывающе крупными серьгами в ушах; Митя решил – студентка.

– Людмила Родионовна, – представил отец.

Митя едва удержался от вопроса о сестрёнке Арине.

Кто, что она такая, осталось пока неизвестным, потому что Алексей Дмитриевич, довольный, как ехидно подумал Митя, тем, что сбыл её с рук, поспешил удалиться, не объяснив причин и адреса, а лишь выразительно помахав привезённой сыном папкой. Впрочем, оставил он свою спутницу не на одного растерявшегося было мальчика, а дождался, пока к ним не подошёл Богданов. Тот сразу завёл с дамой неспешную беседу (Митя всегда удивлялся тому, как иные умеют легко болтать с незнакомыми женщинами совсем ни о чём), а Людмила Родионовна попыталась разговорить и Митю, но неудачно, начав с частой ошибки взрослых – с расспросов о школьных уроках и оценках, а не о тех простых вещах, которые могли бы занимать подростков; Митя, оценивший это как сюсюканье, отвечал с заметной неохотою.

– Вы, Митя, кажется, оканчиваете школу?

Ему хотелось едко осведомиться, как она угадала, не ясновидящая ли она, а если нет, то откуда знает такие тонкие, скрываемые от мира вещи, и тогда уж не погадает ли ему по руке, однако вместо всего он смиренно пробормотал, что нет, впереди ещё год.

– И прощаетесь с отрочеством…

– Вот уж не беда: как все… гм… отроки, я тороплюсь взрослеть.

– Стоит ли? Это непоправимо.

– Нет, не стоит, – неожиданно согласился Митя, сбив её с мысли.

– Как всем отрокам, – объяснил Богданов, – парню хочется поскорее приобщиться к делу. Неважно к какому, но – в настоящей жизни взрослых. А я, грешен, путаю ему карты: предлагаю многие, самые разные версии. Пусть себе критикует и отвергает.