Последнее время я ужасно занят. Постоянно выступаю, превратился в какого-то эстрадника. Концерты, объединенные разными определенными темами, в которых я читаю стихи. Выступления по разным клубам и аудиториям в городе и за городом. Недавно ездил на автобусе в какие-то Верхние Муллы[298]. С 11-го числа проходили вечера памяти Маяковского[299]. Я выступал[300] с Бриками и редактором Маяковского Катаняном[301]. Выступали несколько вечеров подряд. Я читал все свои стихи, посвященные Маяковскому. Выступал и по радио, причем кроме своих стихов, читал «Солнце» и «Во весь голос» Маяковского. Завтра разговариваю о Маяк<овском> с пионерами в Доме пионеров, а вечером очередной концерт. На следующей неделе выходит новая программа, для которой спешно пишу стихи[302]. 27го в 6 ч. 10 мин. [неразб. ] состоится литературная передача по радио, в которой мне отведено минут 15–20. Так в основном проходит моя жизнь от выступления к выступлению, не считая, конечно, того, что я все-таки понемножку пишу и стихи, и свою злополучную, застрявшую на полпути пьесу. Я получил ордер на комнату в довольно хорошем доме и недалеко от центра. К сожалению, комната проходная и небольшая, но очень чистая и в чистой квартире. Есть водопровод, что здесь не часто встречается. Электричество не работает, но я надеюсь, что мне включат. Хозяева были поначалу очень против нашего переезда и в знак протеста вытащили всю мебель, оставив нам голые стены. Пришлось раздобывать все – купили мы две железные кровати, две табуретки выменяли на хлеб. На хлеб и за деньги раздобыли стол и шкафчик. Фактически мы еще не переехали, так как пришлось постепенно собирать все оборудование. Теперь почти все на месте и переедем не позже 20-го. Начинается новый период Молотовской жизни. Хозяева постепенно примирились со своим несчастьем, и, я надеюсь, жить с ними мы будем мирно. Адрес мой: ул. Кирова д. 13 кв. 20. Таковы наши новости. Все эти дела связаны были с большими хлопотами, и я подчас очень устаю. Хочется мне отдыхать и ни о чем не думать. Вообще же я поправился совершенно, вполне здоров. Окреп настолько, что протащил сам на своих плечах тяжеленную железную кровать из «Пассажа» на квартиру – расстояние не меньше полутора километров. Если бы мне раньше сказали где-нибудь в Жихареве[303] или в Ярославле, что я буду способен на такой подвиг, я бы не поверил. Из Ленинграда были довольно невеселые вести о сильной бомбардировке с воздуха[304]. Бомбили корабли на Неве и повредили здания Электротока[305] и Куйбышевскую улицу на Петроградской стороне. Здесь затевается книга об эвакуированных детях[306]. Возможно, в связи с этой работой я поеду в мае на несколько дней в Кунгур[307]. Кстати, в этой книге будут печатать и рассказы, воспоминания, стихи детей. М. б., ты написала бы что-нибудь о ваших путешествиях прошлого года и о лагерной жизни[308]. Тусенька, дорогая, целую тебя много-много раз. Хочется крепко обнять тебя и тихо и долго разговаривать с тобой о наших делах. Не думай, что я забыл тебя от того, что я не писал так долго. Письма такая слабая замена живого непосредственного общения. Но сегодня, увидев З<ою> А<лександровну>, я почувствовал, что не могу не обратиться к тебе. Надеюсь все же, что скоро увидимся. Буду ждать вестей от З<ои> А<лександровны> и, если ты напишешь, то и от тебя. Еще раз целую тебя, моя любимая девочка. Твой С.

Дорогая мамуся моя, я и без твоего напоминания помню всегда об этом дне[309]. С новой яркостью встают во мне воспоминания о нашей тогдашней жизни. 23 года, прошедшие с тех пор, кажутся такими короткими. И снова мы у разбитого корыта, снова дрожим за жизнь каждого близкого человека, и кто из нас перенесет, а кто нет – покажет будущее. Пока что одна потеря уже несомненна[310], будем надеяться, что она и будет последней. О Нине у меня известий больше нет. Писать ей в Ярославль уже поздно, я пишу Катюше, она уже знает о нашем приезде[311] и полна надежд на встречу с Ниной. Боюсь этого очень, даже при благополучном ее приезде, кто о ней там будет заботиться, ведь она и раньше не умела этого, а в условиях, аналогичных Черному, мы ведь знаем, как это трудно. Отвечу тебе сразу на твои вопросы: жемчуг у меня здесь, катушек послать не смогу, так как у меня только две белых и две черных, а ценятся они здесь дороже золота. Надеюсь послать вам маленькую посылочку с сыром и колбасой через жену Якунина, которая собирается в Молотов, если она согласится взять. Это всякие негласные выдачи. А с сахаром у нас очень плохо, Марин и мой запас мы благополучно съели, по карточкам его не давали, авось к празднику что-нибудь будет.

17/IV у нас был первый бенефис. Заболел Женя поносом с кровью и такими болями, что он кричал. Причина неизвестна. Перепугалась я ужасно, когда ничего нет, даже горшочка, не говоря уж о докторе и лекарстве. А у него был сразу такой вид, как у перенесшего тяжелое заболевание. Но тут оказалось, что свет не без добрых людей, а у Мары друзей и благожелателей больше, чем мы думаем. Врач, пришедшая к нам уже в 9 ч. утра следующего дня, пришла пораньше, так как фаг[312] надо давать чем скорее, чтобы ребенок не голодал лишнего, как она мне объяснила, при этом она очень занятой человек и, кстати, жена Мариного инженера и мать одного мальчика, который еще с Сережей ходил в одну группу. Две порции бактериофага мгновенно его излечили. Горшочек дали Зильберманы, чернику и белые сухари – Виханская, рис прислала Бушуева, и каждый старался чем-нибудь помочь. Я была страшно тронута и поняла, что Мара был прав, когда устраивался в Салде среди знающих его людей. t° сразу упала, я быстро перевожу его на картошку, и он уже два дня вполне хорошо себя чувствует, сегодня спущу его на пол. Сережа полностью ассимилировался в школе и полон местных интересов. Он замучивает нас по-прежнему своими рассуждениями о причастиях и деепричастиях, и, глядя прямо на меня, угрожающе спрашивает, как пишется «исподлобья» и другие неудобоваримые слова. Также по-прежнему быстро он умеет только чистить зубы и промачивать ноги, клякс на нем заметно прибавилось, а в остальном он хороший мальчик. Они часто вступают в дебаты по поводу каких-нибудь лагерных дел, причем обсуждают их так горячо, как будто это их настоящее. На Жене остался след, на Сереже – никакого, от пребывания в лагере. Т<амаре> К<азимировне>[313] я не написала, это очень щекотливое письмо, фальшивить мне не хочется, Мара меня ругает, но мне никак не собраться с мыслями, чтобы его написать. Вопрос о моей работе стоит еще открыто, признаться я плохо себе представляю, как я смогу это технически, хотя дети и довольно самостоятельны.

Целую тебя и ребят крепко. Лида