Дорогая Лидусенька! Получила твои письма до 16. IV. включительно и очень радуюсь их содержанию. Если ты пишешь правду, что действительно сыта, то это большое достижение и здесь ты этого чувства не испытывала. Меня только огорчило Марино настроение, не значит ли оно, что он плохо себя чувствует? Как у него сердце, не пострадало ли оно в Ленинграде? Если человек физически здоров, то у него и настроение должно быть бодрое, разве только неполадки на службе?

Вот Наташа меня огорчает: она еще похудела и побледнела, упорно не выходит на воздух, пойти до школы и обратно занимает ровно 3 минуты и это время она только и дышит. Упряма невозможно, не слушает меня и целыми днями сидит за своим дневником, а потом трясется, как бы кто-нибудь не увидел ее дневника. Может быть, она поэтому и боится отлучаться.

От Сергея Дмитриевича нет ни слова, мы расстались с ним 28.III. Маргарита[314] мне рассказывала, какой Алеша был растерянный в Перми, с тусклыми глазами, а вдруг она увидела его оживленным и веселым – оказалось, что мы приехали. Алеша тебе собирается написать, ему все некогда потому, что у него книга интересная. Отчего Сережа и Женя нам не напишут, мне бы очень хотелось получить от них что-нибудь? Какая школа оказалась у Сережи: местные педагоги или эвакуированные? Лидочка, посмотри, пожалуйста, не попались ли вам Алешины белые сорочки без воротничка? Их, слава Богу, двух не хватает и Мар. Ивановна[315], конечно, ничего не знает и делает вид, что и не должна знать, где белье. Она же интересуется, какие приезжие у Френкелей. Как у них здоровье заболевших? Симпатична ли жена Хейфица? Ему и Френкелю, пожалуйста, передавай мой привет. Здесь одна знакомая передала мне, что у Гогиной Светланы[316] умер в январе отец, а в марте скончалась мать. Боюсь, как бы это не сыграло роли в Гогиной нерешительности. От Фриды[317] у него есть письма, в которых Фрида пишет, что надеется летом увидеться. Здесь в лагере все по-прежнему всё интересуются тобой и просят кланяться – Резвина, Манюша, Дуся, Муся, Мая и т. д. Мая назначена зав. детским питанием, Ванина[318] только кладовщик, а Муся восстановлена сестрой-хозяйкой. К Дусе приехали мать и брат[319], а к Мокульской мать и муж. Рассказы мало утешительны. Письма я пересылаю Беллочке и тебе. Крепко целую тебя, Марка и детей.

Дорогая Лидуся! Очень огорчаюсь тем, что ты и Мара, оба плохо себя чувствуете. Ты обязательно заставь Мару показаться врачу, если таковой имеется у вас и заслуживает уважения. Ты умеешь и сама себя лечить – что если бы ты поискала натуральный овес? А как Зильберман[320] – нельзя ли у нее каши получить? Спрячь самолюбие – отслужишь ей чем-нибудь. От Нины[321] ни-чего. От Лены письмо от 5.III, которое я перешлю тебе; она не получила моего письма, а узнала от Жени Минц[322]. Гога пишет, что «Фрида выехала 5.IV ко мне». Теперь он ее ждет и боюсь, как бы тут не случилось тяжелой романтической драмы. Кто-нибудь из двух будет покинут. Умер Боба Левин[323]. Если жива Анна Марковна[324], то ей 43 года и она похоронила всех своих детей – четверо, невестка пятая. Бывает же судьба у человека! Люди там[325] продолжают умирать пачками. У нас здесь ничего нового. Погода солнечная, теплая, грязь стала уже просыхать. Стирать и сушить на солнце – одно наслаждение. Алеша ходит грязный, находит лужу там, где другой не заметит. Сергей Дм. наконец написал; он нашел проходную комнату по ордеру абсолютно без мебели и теперь вероятно уже живет в ней. Крепко целую тебя, Марка и детей. Твоя мама

Дорогие, милые мои! Свояченица Николая Николаевича[326] едет в Салду и так мила и любезна, что согласилась взять письма и пакетик. Посылаю вам скромный «первомайский» подарок – надеюсь, что он вам понравится. Может быть, я могла бы послать вам еще что-нибудь, хотя бы фарфоровый кофейник, которым я обросла на днях, но та меня предупредила, что большую посылку не возьмет. От Розочки письма нет, потому что все вышло очень скоропалительно, и я не успела известить Р<озу> Н<аумовну>, а вещички, позабытые тобой, Лидочка, Р<оза> Н<аумовна>, прислала мне раньше, когда Азбукина собиралась ехать к вам. Я вам написала длинное письмо, насколько я помню, минорного содержания. Не обращайте внимания: все это от неустройства в жизни. Я все еще живу в комнате, где нас девять человек, плюс гости по вечерам, итого 48! Это, пожалуй, самое мучительное: я ни минуты не могу побыть одной, не могу работать, не могу читать, ничего… А я-то привыкла всегда жить одна. Конечно, от прежних привычек давно пора отвыкнуть, но этот процесс отвыкания протекает довольно остро. Чувствую я себя довольно неважно: всё ко мне цепляется, сейчас очередной грипп, из носу течет, кашель и хрипота. Все это без особенно высокой температуры, а зато до этого была одна только высокая температура (до 38,3), без каких-либо явлений. Не помню, писала ли я вам, что врач в поликлинике, выслушав меня со злобой (типичный пермяк),[327] сказал: «А у вас, ленинградцев, такое делается в организме, что ничего не понять». Одно ясно: верните меня в прежние условия и я, пожалуй, соглашусь еще пожить! Но почему-то прежние условия не возвращаются. В гостинице шумно, сумбурно, по-вокзальному суетливо. И это очень утомляет. Вижу довольно часто Феничку Ноткину[328]. Она завтра уезжает в Москву: умер Яков Леонтьевич[329] и она получила вызов, что помогло ей получить пропуск. Она очень расстроена и все время упрекает себя, что она оставила его в Москве, хотя везти его было совершенно невообразимо из-за состояния его здоровья. Едет она недели на две.

Мурик, почему у тебя дурное настроение? Конечно, я понимаю, что радоваться нечему – но и падать духом не к чему. Все вы в сборе, живете не так уж страшно плохо – и надо быть довольным. Слушай, Мур, не унывай, может быть, мы еще поживем в полную меру!

Получила чудесное письмо от Катюши. Приготовила ей посылочку с оказией, а оказия не поехала! Ужасно жаль, мне так хотелось ее хоть чем-нибудь порадовать, бедную девочку. От Нины больше ни слуха ни духа – и я очень беспокоюсь, я-то ведь помню, в каком она была состоянии еще при мне. Из Ленинграда нет абсолютно ничего – я очень боюсь, что Шарлотты[330] нет в живых. А как это узнать – просто ума не приложу! Может, у вас будет оказия, пусть позвонят в ТАСС и там спросят[331]. Я послала туда телеграмму, но ответа не получила. В Черной все благополучно. Кормят детей уже гораздо лучше. Я по мере сил стараюсь побаловать Алешу и Наташу. Дорогой папуля этого отнюдь не делает, а я из протеста посылаю им прянички и подарки. Наташа, по словам Зои Александровны, очень болезненно переживает эту холодность С<ергея> Д<митриевича>. Но что делать?! Думаю, что тут не без Клары! Они теперь живут на частной квартире, у них очень хорошо и уютно и они, видимо, очень довольны. Он много работает, а она заправляет всем домом. Вообще я многое могла бы порассказать о них – и в особенности о ней, но эта промокающая бумага всего этого просто не вынесет! Р<оза> Н<аумовна> человек сдержанный, но я понимаю ее чувства и настроения. Так хотелось бы чем-нибудь помочь, облегчить ей жизнь там. Собственно даже не самую жизнь, а моральное ее состояние. Зоя[332], видимо, очень любит Наташу – она так тепло о ней говорит, что я очень рада этому. Между прочим, она говорит, что Наташа ей как-то сказала, что она очень привязана к тебе, Лидочка, больше, чем когда-либо, и к Маре. Я приготовила ей и Леше «первомайские» подарки, а Розочке послала сковороду! У меня к вам просьба, товарищи: если от вас люди ездят в Молотов, пусть заглядывают ко мне, у меня всегда кое-что для вас может найтись. Ведь я все-таки живу в почти-столичном городе и с моими талантами кое-что раздобываю из того, что может скрасить нашу бедняцкую жизнь. Вы же – жалкие провинциалы, у вас одни интересы – картошка и мука, а мы выше этого – о картошке даже и не мечтаем!