Теперь… ничего хорошего не жди, как напутала. И понял всё об Эрике, и… Нельзя нам с ним. С ним нельзя… Именно потому, что я люблю его как не люблю даже саму жизнь, потому что он не сможет простить мне и забыть ни Эрика, ни тем более московского моего счастья и горя… если он не мог жить с подозрениями, что с ним сделают воспоминания о Нисюрлиле? Как же я позволила свершиться… Господи, ну как?

А как было устоять? Будь я мертва и то поднялась бы и раскрыла объятия ему. А я не мертва, я жива… жива…

Я заплакала от бессилия, от растерянности, потому что я не знала теперь, что мне делать…

– А-яй-яй, касатка, ты чего это? ты што плачешь, глазки свои ясные портишь? Из-за них, мужиков этих? Да не нать! Всё уладится, не плачь…

Она приобняла меня, мягкая, как квашня, пахнущая кухней своим ситцевым простым платьем, я сама сшила его ей, мне нравилось заниматься шитьём, отдаваясь этому старинному женскому занятию, я обдумывала то, что делала в лаборатории, раскладывала по полкам в своей голове то, что узнала за день. Что она сказала? «Уладится»?..

– Да как же? Рыбочка?.. как уладится, когда я… вон один… а теперь…

– Ну… это канешна… это ты… но никто не просит же признаваться. Муж твой, он иде? Он с новой женой девятый век живет, а тебе што? И так с такое басой здеся, как в заточении сидишь, тоже, грех… Людям радость на тебя глядеть, а ты… середь людей жила бы, так и выходила бы замуж, как вона, наши все… и как мущины женятся. Они скока жен-от поменяли? От то-то, а туда же… с упреками.… Ну, канешна, ты с ими… лучше бы смертных брала себе, на што тебе наши… Хотя… куды от них, ежли так-от липнут… то никого, а то сразу два штуки – это… с перебором, скажем прямо, но… никто же не знат. И не говори.

– Да сам он всё понял… что говорить, когда он в сердце моём читает яснее, чем буквицы в книге… – я заметила, что и я так же сползла в своей речи в прошлое. Все мы так-то, кажется, меняемся, ан-нет, все мы те же, какими были, когда явились на свет.

– Ну понял и што… его теперя дело, куды там… Права какие у него? Он ни муж, ни отец, ни брат, ты оженися вначале, а после требуй верности. Вот так я считаю.

– Арий понял, так и Эрбин поймёт… ещё… затеют ссору…

– Подумаешь, носы разобьют друг дружке… – отмахнулась было Рыба. А потом вспомнила и посмотрела на меня. – А вообче… это ты, касатка, верно плачешь-от, бедуешь не зряшно, када они в последний раз бились, Байкал из берегов вышел несколько деревень смыл, я думала, жива не буду… ты не помнишь…

Я вытерла слёзы, глядя на неё.

– Это когда такое стряслось?

– Это, касатка, так давно, что и не то што лет и веков, а уж и тысячелетий я не сосчитаю… – вздохнула Рыба. – Давай-ка помаслю спину-то, коли ты дурочка такая, идей-то по камням ободралась вся… Знать любишь шибко, коли не почуяла ничего.

Я не ответила, только вздохнула, а Рыба продолжила, смазывая мою уже вымытую спину.

– Ну а любишь, так и не реви, он, Арий-от тоже, поумнел, небось, поймёт, что сладкую ладку лучше на двоих разделить, чем вовсе голодному сидеть.

– Тьфу! Да ну тебя, вот язык – чистое помело! – поморщилась я, ещё не чувствуя подвоха.

– А ты не стыдися, касатка, ловкие-то женщины и по десятку кобельков на сворке водят, и от кажного им и злато, и любовь, и доход. Подумай! А ты всё в честные деушки метишься… Подумай, баю! На твою басу и сейчас, в энти паршивые времена, царей мешками ловить мочно… Смекай, кумекай!

– Замолчи, Рыба! – я оттолкнула её руки и вдруг сообразила, что то вовсе и не Рыба со мной… Рыба не любит тискаться, никогда почти не касается, редкий случай, чтобы стала обнимать. Вот и теперь, смазала бы спину и дело с концом, а энта и гладит, и охаживает… не Рыба это!

Я поднялась, отступая, мокрые волосы укрыли мою наготу от Него. Сатана понял, что раскрыт и сменил вид на свой обычный, ухмыляясь.

– Кожа-то – шёлк, касатка, – голосом Рыбы произнёс Он, похохатывая. А после добавил уже своим обычным, басовитым: – Такой ныне в мире не сыскать… Послушала бы меня, правила бы теперь всей планетой…

– Изыди! – я выплеснула на Него ковш с ледяной водой, она зашипела у Него на коже.

Он оглядел себя, переставая ухмыляться, и покачал головой, а после погрозил мне пальцем. Странно, похоже, вода обожгла Его, хотя была холодной.

– Смотри, паршивка! Пожалеешь у меня… мало вам было испытаний, получите ещё! – и пропал. Надо же, как разозлился ныне…

Я вышла в предбанник, вот и Рыба, сомлела тут на лавке. Я привела её в чувства, и пока она моргала да ахала, оделась. Я не стала говорить, что Диавол принял её облик, чтобы снова приблизиться ко мне. Мы вышли к дому, оставив дверь в баню распахнутой, чтобы проветривалась, не то скапливался в ней сырой нехороший дух.

– Гляди, Дамэшка чой-то машет – задумчиво сказала Рыба, вглядываясь через двор. – Што там у него?

Действительно, нам с крыльца маячил Дамэ, странно, что могло обеспокоить?

– Скорее, вы… новости-то слыхали, што в мире деется? – крикнул он.

Мы с Рыбой переглянулись и ускорили шаги.

– Идите скорее, глянь-те… Это же… это…

Дамэ не смог подобрать слов, чтобы объяснить, и просто поспешил сам внутрь, где был включён телевизор, он сделал громкость побольше, хотя звук и так отдавался от стволов сосен, улетая в ночную уже темноту. Мы стояли втроём, и, остолбенев, слушали новости, что тревожными голосами наперебой сообщали по всем каналам сразу, отменив другие программы.

– Эта… што ж… такое?.. – промямлила Рыба, без сил опустившись в кресло. – Это што же… Враг человеческий затеял мир погубить?

– Это не Он, – сказали мы с Дамэ едва ли не в один голос.

Мы переглянулись с ним, а Рыба, будто приходя в себя, посмотрела на нас двоих и спросила, будто мы могли знать:

– А кто же тада? Само што ль?..

В это мгновение гул пошёл по земле, и она качнулась, словно качели, дрогнули скалы под нами и рядом, треща и раскалываясь, завыло Море внизу и загремело в горах, левее от нас, там сорвались обвалы… А в доме всё задрожало, будто от страха, позвякивая и трескаясь. Мы же качнулись сами, хватаясь дуг за друга, мебель повалилась, угрожая прибить, показалось, что мы на большом корабле, попавшем в шторм…

– На двор! – крикнул Дамэ. – Скорее, землетрясение!

И рванул сам, хватая нас обеих за руки, поднимая с пола. Грохот и треск стали оглушительными, в воздухе запахло ломаным камнем и пылью, деревья качались, словно земля трясла головой, а её космы мотались в стороны. Гул шёл по всей земле, мы выбежали во двор, но на ногах не удержались в этой качке, падая, увидели, как сверкают и рвутся провода, взорвался неостывший котёл в нашей бане, столб пара вырвался в небо, она загорелась. Мы с Рыбой переглянулись, как это мы выйти успели оттуда, от бани в считанные мгновения остался костер до неба…

Шум, причём такой, какой-то громадный и всеобъемлющий почти оглушил нас, сразу со всех сторон из-под земли, от гор рядом, и плеска Моря внизу, а оно в тридцати саженях ниже и шум его волн даже в шторм редко можно было услышать, теперь же бурлило, будто котёл на огне…

Где-то закричали… кажется, это Басыр…

Конечно, Басыр, голос женский, а больше женщин у нас здесь нет…

Не сговариваясь и не размышляя, мы бросились на её крик, падая от новых толчков. Но вдруг земля прекратила трястись, где-то напоследок раздался хлопок, словно что-то лопнуло, и за ним еще один взрыв, вспыхнул пожар. Море всё ещё бурлило и со скал валились потревоженные камни, скатываясь в ущелья, что-то лопнуло и с оглушительным уже шумом сорвалось. Но нам всё это было не видно за деревьями и в ночной темноте, ставший гуще, чем всегда, потому что свет вдоль улиц погас, из-за попадавших фонарей, но зато пламя пожара освещало пространство, что горит, мы ещё не поняли… А где-то продолжал вещать телевизор, всё те же голоса в сопровождении хроник с визгами и шумом воды, сообщая о последствиях цунами, что стёрли с лица земли столько городов со всеми жителями, что и сосчитать ещё не могли, потому что далеко не со всеми странами сохранялась связь…