– Я думаю, они по-своему ищут к ней подходы, – ответил Ван Юань. – Пытающийся взять кобру первым делом старается накинуть ей на голову мешок.

– А мне кажется, что им приятней тянуть время, выискивая все новые и новые доказательства того, что давно и наверняка известно. Майтрея придет и силой своей дхармы³⁹ решит все проблемы: не будет больше уродств, все живые существа обретут тела пурпурного блестящего истинного золота, а их конечности будут прямы и чисты. Тогда все станут Буддами и в один момент, достигнув истинного просветления Майтреи, обретут одно общее с Ним сознание. К чему вся эта философия? Или ты тоже считаешь, что она и тогда пригодится?

Хан Хулагу снисходительно улыбался с уверенностью человека, знающего, о чем он говорит.

– И мне незачем будет учить ваши иероглифы, все премудрости Поднебесной мне станут известными в один момент, равно как и вовсе ненужными… Пустая философия и человеческая болтовня. Ведь я стану Буддой! Что скажешь, каракитай?

– Я из ханьцев⁴⁰, хотя это не существенно, – заметил Ван Юань. – Но я твердо уверен в последовательности, предложенной моими учителями. Дао творит форму, изменяя ее со временем на свое усмотрение, находит более совершенные образы среди множества поделок, доводя, таким образом, свое искусство до безукоризненности, и поддает обжигу. Только в таком сосуде можно носить угли: Огонь светит во тьме, но его не возьмешь голыми руками.

– Вот ты снова, словно моя жена, настаиваешь на категоричности. Ведь сосуд можно высушить и на солнце, налить в него елея, приладить фитиль и светить себе на здоровье.

– Такой сосуд со временем потрескается, и масло вытечет, – возразил Ван Юань. – Но я совсем не против, чтобы нужные изменения в человеке проходили незаметно и безболезненно. Здесь достаточно обрести только точную меру, именно об этой размеренности и толкуют учителя…

– Вот-вот, – прервал его хан, подняв палец вверх, – и я об этом говорю! Сталь куют тяжелым молотом, но «отпускают» медленно в масле.

– …если их рассуждения не заблуждение, подменяющее собой настоящую истинную веру, – закончил свою мысль Ван Юань.

Хулагу застыл на месте со счастливым открытым ртом.

– Ты не доверяешь своим учителям? – спросил удивленно хан, когда к нему вернулся дар речи.

– Я не совсем уверен, что им нужна истина, – ответил Ван Юань. – Их больше занимает процесс поиска и само участие в нем. Иначе бы они не выдворили Сияющую Веру в монгольскую степь.

– Но мы вернем им Свет Христов, а заодно и Будду Майтрею, – довольно засмеялся хан.

Вечерело. Хотон Колы-ван соорудил прекрасное угощение, его сразу стали подавать, как только Ван Юань кивнул на его вопросительные взгляды из хозяйских глубин – уйгурское жилище было более пространным, чем это могло показаться снаружи. За комнатой виднелась следующая комната, убранная занавесками из дорогой парчи и китайского шелка, и так до бесконечности. Оттуда сразу же заиграла живая музыка, неизвестные инструменты плакали и рыдали, словно душа монгольского воина. Ван Юаню казалось, что звуки, достигающие его слуха, исходят откуда-то из Райских обителей. К запеченному с душистыми травами мясу подали пенистое сладкое вино – напиток богов, – Ван Юань только пригубил, и голова пошла кругом. Нукеры Хулагу вместе с ханом лежали на дорогих коврах, громко рассуждая об отличной еде, хрустя косточками фазана и прочей дичи, в комнате сразу стало жарко.

– Прекрасное вино, – воскликнул хан, – клянусь жизнью своего коня, я еще не пил ничего подобного.

Хан рассмеялся, и вся компания вместе с ним, так что затряслись стены. Хозяин услужливо согнулся, в очередной раз поднимая руки вверх, благодаря Небо. У Ван Юаня лицо горело, как раскаленная сковорода.

– Схожу подышу и заодно проверю посты, – произносит он, обращаясь к хану, а тот раздваивается прямо на глазах.

– Слушай, Колы-ван, много ли у тебя такого чудесного напитка? Воинов снаружи тоже следует угостить, – говорит хан в двух лицах. – Мы с тобой обязательно рассчитаемся на обратном пути. Мои воины – грубые ребята… Иначе просто невозможно им объяснить, как душа еще при жизни попадает в Рай. А я уже вижу райских птиц и слышу, как поют Ангелы.

И опять дружный хохот, и кубки идут по кругу, а слуги Колы-вана вытаскивают из «хозяйских глубин» все новые и новые кувшины.

– Пошли, нам нужно освежиться, – говорят прямо на ухо губы Наргиз, и Ван Юань на нетвердых ногах выходит из горницы.

– Смотри не утопи его, ведьма-проказница, – кричит вслед своей родственнице хан, под громкий хохот нукеров.

Ван Юань вяло улыбается им и машет рукой.

Вокруг дома уже стоит полукруг из телег, образовав привычный монгольский курень. Дозоры прочесали окрестности, но вокруг только пески, после жаркого дня они отдают свое тепло всем желающим, и лица у воинов в монгольских шубах тоже красные, словно заходящее солнце. Разгоряченные и навеселе, похоже, они уже испытали веселящее действо Колы-ванового зелья – тысячник недовольно сжимает рукоять меча… Но ведь хан сам приказал. Чудесный напиток – небеса теряют краски, и все цвета заката ложатся прямо на людей, лошадей… Эти тоже ржут.

– Пошли прочь, бесстыжие… Ты что, собираешься купаться? Ведь монголы ни-ни… По яссе⁴¹ за это полагается смертная казнь!

– Я не совсем монголка, и мне отрубят только полголовы, – смеется Наргиз, снимая украшения и одежду.

И хотя они отошли за бархан, и здесь везде заросли душистого тамариска, а высокий тростник глубоко пророс в реку, Ван Юань в ужасе оглядывается по сторонам.

– Я всегда моюсь, – говорит Наргиз, – и не собираюсь кормить вшей, как прочие… Если боишься, уходи.

– Но ведь хан знает, не правда ли? – вдруг вспоминает Ван Юань напутствие Хулагу.

– Конечно, знает, – с достоинством отвечает Наргиз. – Или ты думаешь, что его Докуз-хатун тоже избегает воды?

«Ох, эти женские тайны… – думает Ван Юань, – из-за них ничего не стоит расстаться с головой».

– Я лучше пойду, проверю посты, – говорит он, указывая рукой в сторону лагеря, откуда слышны громкие песни.

И ему тоже хочется петь и смеяться одновременно. «Ох, уж эти женские секреты…»

Сходив до ветру, он нетвердой походкой направляется к Колы-ванову жилищу и входит в тот момент, когда мимо него по узкому коридору проходят стройные красивые дочки хозяина. Одна небрежно обнимает его за шею, но он отстраняет ее руку. Играет музыка и девушки, войдя в горницу, начинают танцевать пред ханом, искусно виляя бедрами и животом, завораживая взглядом. В комнате жарко, девицы только в полупрозрачных шелках, и Ван Юаню кажется, это уж слишком… Облокотившись о дверной косяк, он смотрит осуждающе на танец, но лежащим нукерам это нравится – они громко восклицают и хлопают в ладоши, а вместе с ними хан и… Наргиз. «Как она здесь оказалась?..»

Недоумевая, он разворачивается и идет по длинному коридору. То и дело из смежных комнат выбегают разные смешные люди, собаки проскакивают мимо ног, какие-то дети… Женский шепот за парчовой занавесью. Сидя возле большого казана, старая уйгурка чистит рыбу… «Кто разрешил?» Но вопрос остается без ответа. Он просто выходит из головы, словно из юрты, хлопнув на прощанье пологом – хан в курсе.

В одной из комнат горят свечи, на аналое – две палки накрест и залосненная желтая мануфактура, лежит старый уйгурский фолиант со знакомой вязью. Ван Юань изучал с детства это письмо. Он подходит ближе и видит: «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых…»⁴² Но тут из полумрака выныривает фигура хозяина, на лысой голове которого торчат маленькие рожки. Колы-ван читает дальше: «На пути грешных не ста, и в седалищи губителей не сяде…», – охает и, хватаясь за рогатую лысину, уносится куда-то в угол, где, собственно, и угла-то нету – тьма! Ван Юань долго идет наощупь и, в конечном счете, снова попадает в горницу к застолью. Хан лежит, развалившись на подушках, разговаривая с незнакомой женщиной, одетой в желтую императорскую мантию; на каждый вопрос она дает ему десять разных ответов, спрашивая при этом: «А тебе как нравится, дорогой?».