Хубилай, в отличие от брата, красноречиво продолжал смаковать заваренный чай.
– Лошадям нужна трава и вода, но монгол не лошадь, – рассмеялся каган. – Он этого зелья у меня только разыгрался аппетит.
Он кивнул боорчу, и тот стал подавать мясные блюда на стол.
– Садись, тысячник, у нас к тебе долгий разговор… – предложил каган, но Ван Юань замер от неожиданности и не смог сдвинуться с места.
– И это тот герой, за которого просила племянница Наргиз, дочь нашего родственника Боржгон Мэргэна, – снова рассмеялся верховный хан.
– Монгол без коня не воин, – произнес Хубилай, – а у него отобрали даже меч, лук и стрелы. Не то бы он показал тебе, брат, как оскорблять священный напиток настоящих Сынов Неба.
Ханы громко рассмеялись, и Ван Юаню ничего не оставалось как принять приглашение.
– Налей ему архи, – приказал Хубилай повару.
Подумать только, вчерашний мальчишка, пришелец в степи, сидел за одним столом с великими вождями монголов. И все благодаря Наргиз. Как он сразу не догадался, что она их племянница… Ну и дела.
– Это правда, что ваш род Ванов принадлежит к императорским в Поднебесной? – спросил каган, когда Ван Юань немного осмелел после выпитой чашки архи.
– Род Ванов – выходцы из дома Чжоу; император У-ван свергнул дом Шан-Инь29 и основал свою династию, – начал объяснять Ван Юань то, чему его научили учителя из Поднебесной.
– Послушай, я в этом не сильно разбираюсь, но уверен, Наргиз не выберет себе что попало, – заверил брата Хубилай.
– Вот это я и хотел услышать, – согласился каган. – Ты со своей тысячей пойдешь в поход с Хулагу. Боржгон Мэргэн просил отпустить тебя в Иерусалим, да и нам нужен рядом с Хулагу свой верный человек. Будешь следить, чтобы возле хана не терлись случайные люди, и заодно извещать нас обо всем, что там происходит. Для этого используй самых надежных посыльных из сотни Налгара, а если возникнет необходимость, то и его самого. Смотри, мы доверяем тебе, иноземцу, больше чем своим братьям, и все это благодаря честной службе твоего отца. Если справишься с задачей, мы вернем твоему роду Ванов ваш улус.
Хан довольно улыбнулся, вытерев жирные руки о полы дорогого халата. Он переглянулся с братом.
– Ну, по крайней мере, будет не последним человеком в империи. А что – вот тебе новый император. Осталось только завоевать китаев.
Ханы снова рассмеялись, а с ними и Ван Юань. И сразу отлегло от сердца – встреча с великими людьми восстановила потерянное было равновесие и духовную непоколебимость, сомнения исчезли. У него вдруг возникло желание вернуться на родину в качестве победителя; ведь нет большей радости для искренне верующего сердца, чем видеть, как торжествуют истина и справедливость.
Правда у каждого своя, маленькая или большая. И хотя все утверждают, что истина одна, в своих проявлениях она многолика; иначе как объяснить, что жаворонок с рассветом взмывает в небо, порхает и переворачивается, радуясь заре, словно дитя, а сова ненавидит солнце. И как понять то, что, всей душой стремясь к небу, он воспаряет в надежде и, возвращаясь обратно, не находит гнезда, не находит нежной любви своего сердца – только жалкий отчаянный писк, раздавленный копытами монгольских коней. И стоит ли ему после этого снова и снова взмывать в небеса?
А с востока, подобно року, надвигается буря – трубит в боевой рог Ангел Смерти. Он несется по степи, словно вихрь, облегчая ее от страданий, и меч в его руке обагрен кровью – в ней невежество и надежда смешались в приступе безумия – отчаянном вопле к Небесам.
Алая заря опаляет степь, будет еще рассвет, он впитает в себя во всей полноте прекрасную жестокость. Но только тот способен приблизиться к рассвету, почувствовать сладость победы и горький вкус настоящей жизни, кто с мечом в руке пройдет степь до конца. Кровь стекает с клинка, и степь с жадностью поглощает эту соленую влагу, ведь невозможно росой утолить истинную жажду. Если только ты не привык ко лжи и способен еще чувствовать истину.
Без сомнений, будет новый день, чистый, как лепесток лотоса, сбудутся надежды, и степь освободит тебя от всех сомнений. Дети уйдут – алая заря накроет полмира и очистит от скверны… Но мало найдется людей, способных понять, понести откровенность всей Истины и взглянуть без страха в глаза Ангелу Смерти.
Люди в детстве видели Свет. Ван Юань помнит Свет, Он словно огромный куст белого жасмина, посаженого его родственниками в бочку и кочующего по степи вместе с юртой. Гроза пронеслась, и утро – свежее, чистое, как цветы жасмина, всё в солнечных бликах, отраженных в капельках росы, – благоухающий Свет. Он проникал в юрту по утрам и плясал сотнями отражений на белом войлоке – свежесть и чистота. А утренняя прохлада только способствовала беспрепятственному Его попаданию в доверчивую душу.
Ван Юань готов пройти степь до конца, чтобы вернуть Свет обратно – себя в то самое утро, куст цветущего жасмина в росе, жизнь в красках, глубоких и четких до невыносимой сердечной боли. Решительность – это только начало… Но он, глядя в простирающуюся перед ним степь, крепко сжимает в кулаке монету с крестом и рукоять кривого монгольского меча.
В тот же день хан Хулагу поднял степь, и монголы двинулись на запад. В этом движении изначально присутствовал фатализм: целый день при ясной погоде под голубыми, почти летними небесами слышались раскаты грома; монголы понимали, что преступают какую-то роковую черту и на них ложится большая ответственность. И не было еще такой силы в степи, которая смогла бы понести это бремя. С другой стороны, кресты на щитах и крест в небесах помогали им сделать выбор, взвалить на себя Небо и провернуть землю на пол-оборота.
Новый тысячник кэшиктенов Ван Юань сразу бросился в глаза хану Хулагу – сторонник буддизма, именно того мистического течения, которое со дня на день ожидало приход в мир Будды Майтреи и начала вечного Небесного Царства на земле, хан верил в приход Мессии-Христа, как в приход Небесного Будды, устанавливающего для всех один единственный закон любви. Имея жену-христианку, он интуитивно понимал, о чем идет речь. Но его монголы, воины-христиане, были довольно простоваты и грубы, с ними можно было толковать разве что о лошадях, а хану Хулагу импонировала эстетическая утонченность и возможность глубокого проникновения в предмет беседы.
Он, конечно, мог изъясняться с женой, она всегда рассуждала точно и правильно, порой слишком правильно, опуская глаза и краснея, словно девица, а хан желал понять сущность человека, сущность любви как явления в этом человеке, достичь глубин и раскрыть весь потенциал, через любовь постигнуть вечность. Именно буддизм, как он полагал, обладает этой глубиной – запасом метафизического объема, способного дать его душе все ответы, мирно, спокойно, без спешки, без строгости и излишней требовательности. Ведь любовь – это дар Небес, а не расчет с человеком за выполненную работу. Так считал хан Хулагу.
Из рассказов пленных китаев он знал, что Будда Майтрея уже однажды являлся в мир в образе женщины – императрицы; где-то далеко на юге существовало даже ее изваяние, высеченное из камня. Хан Хулагу, конечно, желал увидеть все своими глазами, а судьба распорядилась иначе. Но ведь не исключено, что, войдя в Рай, он таки познает эту женщину – Небесную императрицу, равную его ханскому достоинству, соответствующую утонченности его чувств и мировосприятия, в полной мере отвечающую запросам его избирательного ума.
Сидя с чашкой чая, этого чудесного напитка, сообщающего уму тончайшую усладу, хан Хулагу уже не раз мысленно беседовал с ней… И содрогался от прикосновения к Тайне – вечной и непостижимой, дарящий любовь и постоянство в иссиня-зеленых, глубоких тонах, уводящей сознание из пыльной степи в прохладные небесные дворцы. Мир замирал, рука грациозно держала чашку, время мерно струилось без начала и конца, и на любой вопрос существовал готовый ответ, слетающий, словно голубь, с прекрасных уст Небесной императрицы.
