– Фу, Блохастый, фу, отпусти. Не пойду я туда. Отпусти, – командир сменил голос на спокойный, домашний.

Я отпустил лямку и сделал шаг вперёд. Моя морда нависла над лицом человека, и с полминуты мы играли в гляделки, смотря в глаза друг другу. Что там думал хомо, мне неведомо – но выводы он сделал. Народ напрягся. Была послана разведка в составе пары глазастых бойцов, которую вырезали раньше, чем они успели вякнуть. Вот тут уже мои парни забеспокоились по-настоящему.

Как я и предполагал, внешники всегда были профессионалами и сработанной группой. Из девятнадцати рыл нашего отряда до стаба добралось двенадцать живых бойцов и одна обнаглевшая псина. Пара человек была на носилках, и почти все в разной степени ранены. Пока мы отступали, бойцы уже успели обсудить мою выходку и пришли ко мнению, что если бы я не проволок командира за шкирку, то трупов было бы девятнадцать, и ещё неизвестно, как бы всё обернулось после. Внешники имели возможность нас порвать, но раскрыв своё инкогнито и не имея возможности нас быстро уничтожить, предпочли дать отойти, а затем ушли сами.

Если ещё кто-то до этого воспринимал меня как собаку, то теперь все относились ко мне как к бойцу. В столовой уже давно стоял журнальный столик с моими мисками, и, приходя поесть, я получал кусок мяса. Меня вписали в штатное расписание как человека. Здесь было довольно много собак, их использовали как дополнительные уши и глаза отряда, но скажите, зачем брать обычную собаку, если можно взять меня? Все уже понимали мои возможности.

За моим поведением теперь следило множество глаз, пытаясь вычислить зависимости и распознать мои сигналы, а у меня голова взрывалась – как выработать невербальные средства общения, чтобы доносить нужную информацию и не палиться. Это сработало только чудом, и хвала моей наглости, что мы выбрались, но этот трюк был всё же одноразовый. С этого момента в моей научной деятельности появился третий пункт исследований: «Активное слушание и односторонняя беседа».

Сейчас я серьёзен как никогда – вот, правда, серьёзный. После этого случая за мной наблюдали все, а я мучился раздумьями, продумывая ситуации. Систему подачи сигналов я интуитивно уже выработал, осталось доработать детали. Все были в курсе, как я рычу на муров и внешников, я уже приловчился обозначать заражённых и показывать проходы между групп тварей. С количественными показателями тоже всё нормализовалось. В штуках показывать не стоит, но, помимо цифрового выражения, есть ещё и аналоговое. Всегда можно порычать на большую группу побольше, на маленькую поменьше, а если знать меру, то двуногие очень даже неплохо понимают мои сигналы. А вот скажите, что делать, если тебе приходиться общаться с незнакомым человеком, и его нужно расспросить об обстановке и дать ему рекомендации? Всё это надо, разумеется, выполнить в режиме, когда он человек разумный, а ты собака тупая.

Я ходил, радостно задрав морду – а хвост, чувствуя моё настроение, вилял. Мне уже давно не выпадало столько интересных и новых направлений для научной деятельности; расстраивало только одно – отсутствие возможности переноса своих наработок на бумагу.

В таких вот мыслях я набрёл на бойца, заправляющего ленту для крупнокалиберного пулемёта. Он монотонно вкладывал патрон за патроном и впрессовывал их машинкой. Через каждые пять-семь штук шёл уникальный, с пулей, почти полностью сделанной из вольфрама. Мне плевать, чем они тут заправляют ленты, но сам патрон мне был интересен. Сердечник делался на специальных высокоточных станках и имел дополнительные нарезы под биметаллической оболочкой для того, чтобы, попадая в твёрдую преграду, компенсировать вращение, добавляя проникающую способность. При попадании от биметаллической оболочки разлетались снопы искр. У пули даже бороздка перед тупым рылом была, чтобы доворачивать нормаль. Я попытался выколупывать этот патрон. Видя мои усилия, заряжающий мне помог и дал понюхать это изделие военпрома. Однако, как я и предполагал, это был именно тот редкий патрон, и для пулемёта он не предназначался. Кучеряво они тут живут, раз в пулемёт такие патроны заправляют. Уникальный, можно сказать, ручного, единичного изготовления предмет делался специально для стрельбы из крупнокалиберных снайперских винтовок на максимальные расстояния по легкобронированной технике и иже с нею. Конечно же, он подходил для пулемёта, но стрелять такими боеприпасами – крайняя форма расточительности. После моего обнюхивания парень побежал к командиру показывать патрон, высоко размахивая им над головой и крича во всю глотку:

– Блохастый опять патрон унюхал! Вот он, патрон!

Я семенил следом. Командир внимательно посмотрел на принесённый предмет и вкрадчивым, почти ласковым голосом спросил:

– А ты сам не видишь?

Боец глупо помотал головой. Командир перевёл взгляд на меня. Я присел на все четыре лапы, а хвост, чувствуя настроение, замахал. Я так и не понял, как мышцами хвоста управлять, но транслировать настроение изредка получалось.

Подозревая, что что-то идёт не так, парень начал оправдываться:

– Может, у него нюх? Может, что-то унюхал? Он служебный, его учили.

– Да. На вольфрам у него нюх. А у тебя глаза из жопы растут? Ленты из коробов вытаскивать! Кругом! Марш! – прервал его начальник, отправив обратно, затем глянул на меня.

Я состроил морду как можно глупее. На мою деланную невинность только покачали головой. Я последовал за убежавшим товарищем. Через пару минут подошёл командир с парой наших снайперов. Это были настоящие мастера крупного калибра, посылающие за два километра пулю и отрывающие половину ноги муру – левую или правую на выбор – или голову внешнику. Внимательно осмотрев ленты, они нашли ещё полсотни вставленных в ленту безо всякой системы аналогичных боеприпасов. Совершенно очевидно, что боец даже не попытался заметить отличий этих от обычных патронов.

Как они его материли! Пытались выяснить у заряжающего, почему у него глаза из внутренней части полового органа растут, ведь что-то их прикрывает, раз он различий не видит. Про родственников спросили раз сто, и построили столько же догадок об их происхождении. Много чего интересного он узнал о себе. Чтобы было понятно, как всё серьёзно, когда перепуганный горемыка попытался вытаскивать патроны, то снайпера его отогнали и делали это сами, специальным инструментом, а когда патроны доставались, их внимательно осматривали и раскладывали в разные кучки, и затем упаковывали в мягкую и чистую фланельку, которую специально притащили. Я заслужил ещё несколько подозрительных взглядов, на которые отвечал глупой мордой и виляющим хвостом.

Началась война, самая настоящая. Внешники открыли ещё один проход и пытались подчистить территорию, что-то важное подмять под себя, а мы – отогнать злодеев обратно. Я всё-таки выяснил, кто они и чем промышляют. Многое нашло своё объяснение в голове несчастной собаки.

На войну провожали всем стабом. Как в Великую Отечественную, были цветы, воющие навзрыд бабы и серьёзные утирающие носы дети. Формировалось ополчение – вернее, довооружалось и переподчинялось. Все, кто жил в этом уютном посёлке, прекрасно знали, что такое оружие, и имели у себя дома не по одному стволу.

Наши соседи пригнали нам несколько стареньких, прошедших не один капремонт, но вполне боеспособных танков; помогли с боеприпасами. Наш стаб получил несколько грузовиков, наполненных самопального вида, но вполне рабочими патронами самых разных калибров. Оставшиеся на стабе мужчины и женщины, как кроты, рыли и укрепляли оборонительные сооружения. Их задачей было в случае нападения армии муров и внешников просто пару дней удержать стаб до подхода подмоги.

Корж оказался незаурядным военным начальником, и его оставили на стабе организовывать подготовку к обороне. Все его просьбы повоевать были пресечены на корню, и, сознавая серьёзность обстановки, он закусил удила и впрягся в работу. Я же, наоборот, был поставлен в известность, что с первой же группой отправляюсь в составе нашего отряда помогать союзникам бороться с внешним агрессором.