Блюстители карамельной старины также не любят употреблять слова „рабство“ и „работорговля“. Они настойчиво прячутся за терминами „договор“, „помещичье замлевладение“, „обязанности сословий“ и „крепостная зависимость“.[17] У ревнителей традиционных ценностей нет ни малейшего желания обсуждать вековую практику разлучения семей крепостных при продаже и дарение мужских и женских душ в подарок на именины.[18]
В своих трудах империофилы обходят стороной главную тему Крепостного строя: тотальное обесчеловечивание общества. Прокремлёвских государственников не интересует рутинная практика обмена людей на мебель, часы, собаку или лошадь. Не трогают их ни газетные объявления о продаже дворовых людей, ни проигрывание крепостных в карты.[19]
Между тем подобная практика была свазана с небывалым унижением, разрывом социальных контактов и неизгладимой душевной травмой. Автор дореволюционного журнала „Азарт“ констатировал, что крестьяне сплошь и рядом, просыпаясь утром, узнавали, что они, по прихоти хозяина, проиграны другому лицу и переходят в его собственность. Журналист продолжил: „Дворовые девки, особенно красивые, шли на карту иногда за колоссальную сумму, и на ряду с этим шли охотничьи собаки и лошади.“[20]
Многолетнее сексуальное насилие развратных помещиков над женской прислугой, зачастую несовершеннолетней, также сбрасывается со счетов.[21] Ряд помещиков вводил у себя в деревнях практику средневековых баронов Ius primae noctis (Право первой ночи).[22] Они принудительно лишали своих крепостных крестьянок девственности, то есть попросту насиловали их.[23]
В учебниках истории не объясняют, что именно из-за барского разврата в Российской империи был такой высокий спрос на „ладных“ девушек. Между тем писатель А. Н. Радищев констатировал, что деревенские девушки „в глазах старых и молодых суть твари, созданные на их угождение.“[24]
Крепостные крестьяне не могли защитить ни своих супруг, ни дочерей от похоти хозяина.[25] Как констатировал автор известного дневника А. В. Никитенко, помещик мог безнаказанно лакомиться каждой красивой женой или дочерью своего вассала, как арбузом или дыней со своей бахчи.[26]
Наконец, монархисты и державники помалкивают о физических расправах и надругательствах помещиков над крепостными.[27],[28] Российские историки-этатисты стесняются писать о вырывании ноздрей, пытках, экзекуциях и засекании кнутом до смерти.[29],[30],[31]
Ежедневная практика варварского насилия разрушает миф о „патриархальности“ и „отеческой заботе“ помещиков над своими крестьянами. В XVIII веке даже Михаил Ломоносов называл крестьян „живыми покойниками“.[32] Учёный с беспокойством писал о том, как с пограничных мест люди бежали от болезней, убийств, солдатских наборов и „помещичьих отягощений крестьянам“. Крестьяне были вынуждены искать убежище в соседних государствах, особенно в Польше.[33]
Императоры и императрицы были хорошо осведомлены о садистских избиениях и издевательствах помещиков над прислугой. В записках Екатерины II о 1750 годе отмечено, что предрасположение к деспотизму прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами: „Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления.“[34]
Разумеется, природа никого не помещала в класс рабов. Экономическое закабаление преднамеренно закреплялось самодержцами и правящим классом законодательными методами. Как и в прошлые столетия, в наши дни казённая историография вычищает из сознания всё постыдное, преступное и лживое. Вместо этого на передний план выдвигается череда „достижений“ царских династий. Завоевания преподносятся публике в предельно верноподданических тонах.
Продвижение идеологемы „Православие, Самодержавие, Народность“ сопутствует идеализации российской монархии и восхвалению имперского мировоззрения. Под давлением пропаганды российский общественный дискурс всё больше сдвигается в правый политический угол, к идее абсолютизма.
Под властью единороссов отличительными особенностями публичных дискуссий стали ярый антиинтеллектуализм, великодержавный шовинизм и ненависть ко всему прогрессивному. Ультраконсервативное отношение к прошлому и мракобесие, насаждаемые прокремлёвскими партиями и клерикалами в обществе, демонтируют останки модернизации. Они также внушают социальный конформизм и категорическое отрицание демократической парадигмы.
Достаточно вспомнить, как осенью 2013 года группа историков и общественных деятелей обратилась к министру культуры России В. Р. Мединскому и директору Государственной Третьяковской галереи с просьбой убрать в запасники знаменитую картину Ильи Репина „Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года.“ По словам квасных патриотов, в замечательном собрании галереи был „ряд картин, содержащих клевету на русский народ, на русское государство, на русских благочестивых Царей и Цариц.“[35]
Прежде всего, для авторов обращения речь шла о „мерзкой, клеветнической и ложной“ картине Репина. Реакционеры потребовали, чтобы талантливая картина „перестала оскорблять патриотические чувства русских людей, любящих и ценящих своих предков и выражающих им благодарность за создание великой могучей державы – Русского Православного Царства.“[36]
Обскурантистам в их требовании отказали. Но число запретов, связанных с историческим наследием, лишь увеличилось. Закон Яровой с его криминализацией распространения „заведомо ложных сведений“ о деятельности СССР во время Второй мировой войны значительно расширил пространство цензуры.[37]
Этот антиправовой, пещерный закон поставил всех свободомыслящих историков Второй мировой войны под удар.[38] В 2013 году Путин возмутился наличием огромного количества учебников по истории в школах. Президент потребовал „канонической“ версии учебника. Минобрнауки РФ с готовностью бросилось в работу.[39] Для переписывания прошлого в угоду режиму кремлёвские структуры привлекли толпу профессиональных оппортунистов.
Вскоре, вопреки широким протестам историков и учителей, Министерство образования включило в перечень 14 учебников, которые вошли в три новые разработанные линейки учебников истории. Остальные 38 уже существующих учебника были из списка допустимых вычищены как непрошедшие историко-культурную экспертизу.[40]
Новые учебники истории стали ещё более тенденциозными и услужническими по отношению к правительственной линии.[41],[42] Национальное самовосхваление и идеологическое единомыслие достигли в них пика.[43] Как пророчески заметил Комитет гражданских инициатив, единый учебник „будет воспитывать не ценности свободы и достоинства, а послушание и сервилизм.“[44]
