— Ты ко мне зачастил, — усмехнулся Люциус.

— Министр добр, — апатично ответил Артур.

— Воистину так, — склонил голову как любопытная сова, и как будто нет этой чудовищной худобы, запавших глаз и седой щетины. Он не меняется. Этот дьявол никогда не меняется и играющая на губах ухмылка тому подтверждение. Он не безумен, нет. Совсем нет. И знает, что умрет. Может быть, уже умер. Но Малфой никогда не меняется. Создав для всех образ труса и богатого придурка, он никогда таковым не был. Он всегда играл. И финал его собственной партии ему нравился.

— Ты умеешь любить? — после долгого молчания спросил Артур. Стены плавились вокруг, стекая раскаленной лавой, но разве это теперь важно?

— Я умею восхищаться, — не задумываясь, ответил Малфой. — И тобой я всю жизнь восхищался.

— Как своим самым глупым трофеем?

— Как своим единственным достойным трофеем. Не было никого тебя лучше.

И в устах скупого на признания Малфоя это можно было возвести в ранг «я люблю тебя». Вот только надо ли это было теперь, когда Малфоя через несколько часов — минут — секунд — вчера — не станет.

— Я буду по тебе скучать, — и ведь даже жалко не прозвучало. Достижение.

— Сбереги моего сына. Прошу тебя.

Артур разворачивается, собираясь уйти.

— Вот так просто уйдешь? Без поцелуев и ответов? — и даже не насмехается.

— Я уже умер, Малфой. Сдохни, наконец, и ты.

И ведь улыбается, дьявол, улыбается. Он своего добился. Он подчинил его себе, как и обещал тем памятным летом, сидя у костра.

— Мы сгорим и сгорим вместе.

— С тобой хоть в сам ад.

И сколько раз ему нужно пожалеть о своем ответе, чтобы все это, наконец, закончилось?

— Там пауки, папа, — хнычет маленький Рон, прижимая к груди плюшевого мишку.

— Они безобидные, сынок. Они тебя не тронут.

— Мне страшно, папа.

И в темноте кухни, освещенной одной желтой свечой, мужчина отчаянно хочет ответить: мне тоже.

Он просит у Министра чужого сына. Может быть даже умоляет, он не помнит ничего после встречи с этой фарфоровой марионеткой. Просит, потому что своих не осталось. Потому что огненный ветер войны забрал их всех. А его самого вот не захотел. Не заслужил.

— Как Вы это выносите? — не поднимая глаз от своих рук, спросил Драко.

— Что? — мужчина открыл глаза. И кухня такая же, как прежде. Платок Молли на стуле, гора немытой посуды после ужина большой дружной семьей. И так больно становится, что хочется выть.

— Быть для всех опорой.

— Я не выношу, — честно ответил Артур. Иногда он задумывался над тем, что если бы не Молли, ничего бы у него не вышло. И уж тем более не вышло бы вырастить семерых детей, с которыми, такими в сущности хорошими и умными, все равно были проблемы, как и с любыми нормальными детьми. Разве что от количества можно было слегка поехать крышей, особенно когда ни один из них еще не был взрослым.

— Ты в порядке, папа?.. — вновь спрашивает Чарли.

Он снова и снова это спрашивает. Всегда приходит один, единственный, чье лицо не размытая рябь, не тень голоса за стеной, и спрашивает. Спрашивает-спрашивает-спрашивает. И больно, каждый раз так больно.

— Мне снится столь многое. Столь многое, что мне страшно. Я видел тебя в гробу.

— Но это верно, папа, — голос его звучит так снисходительно, так по-детски, как будто они вновь в таком безоблачном прошлом, только теперь на него смотрит не маленький мальчуган, так любящий носиться с собакой по огороду, а взрослый мужчина в шрамах и черных страшных ожогах, а из провалов глаз как слезы текут опарыши. Уже нет сил удивляться.

Со вздохом, Артур просто закрывает глаза.

Люциус смеется. Молодой, красивый, беззаботный. Весь в белом и сами солнечные лучи на нем словно золото.

— Ты знаешь, — тихо говорит Артур. — А ад есть.

— Ну конечно же есть, глупый. Мы-то где? — он смеется, а его серые глаза растекаются, расплавленным железом разбивая лицо.

Когда он понял, что все это неправда? Кажется, совсем давно.

— А мне можно? — Драко кивнул на сигарету в руках мужчины. Тот молча протянул ему пачку забытых старшим сыном маггловских сигарет.

Мужчина даже рад, что курит не один. Чем быстрее эти чертовы сигареты кончатся, тем быстрее сын в опаленной праздничной мантии с собственной свадьбы перестанет приходить к самому краю бокового зрения.

— Билли, я знаю, что ты здесь.

Маленький мальчик, еще совсем не серьезный, всего с двумя младшими братьями и любимым плюшевым ниффлером в обнимку бегает под столами в гараже отца. Ему нравится играть в прятки. И ему нравится, когда отец его щекочет, заставляя неприлично громко смеяться.

— Я люблю тебя, папочка! — вещает звонкий детский голосок.

— А я люблю тебя.

И почему-то впервые по-настоящему хочется плакать. Кричать раненым зверем, когда это «я люблю тебя, папочка!» раздается в голове семью разными, такими дорогими голосами. Голосами, которых больше нет.

Они сгорели как осенние листья. Все они. Марионетки на тонких ниточках.

Как же больно. Черт возьми, как же больно.

Восемь закрытых гробов — это слишком. Это настолько слишком, что он даже почти их не помнит. Но помнит ее, свою не любимую, но дорогую. Любил-то он совсем другого. Да какая теперь разница.

— Мне посочувствовать? — равнодушно спросил Люциус, смотря на опускающийся в землю гроб своей вечной соперницы, чужой жены.

— Ты же в Азкабане.

— За что же ты меня так? — едва заметно улыбается Малфой.

— Ах, да, — только и отвечает тот.

— Я похож на него? — тихо спрашивает Драко.

— На кого?

— На отца.

— Драко, я не…

— Это его почерк. Я его из тысячи узнаю.

Письмо легло между ними как пропасть.

— Нет, — после бесконечности молчания совершенно честно отвечает мужчина. — Нет, ты совсем на него не похож.

— Вы любили его?

— Безумно. И до сих пор люблю.

Их всех люблю.

И слезы катятся совсем не потому, что руки касается морда книзла, вьющегося под столом. Совсем не потому, что напротив на самом деле никого нет. Ни Драко, ни Чарли, но молчаливого Перси, нет за дверью шума взрывов и заливистого смеха близнецов, не тянется в шкаф за спиной Рон за новой пачкой печенья. И даже Джинни, его принцесса, его сильная прекрасная принцесса, и та никогда не придет.

И так странно видеть в первый и сто первый раз, как министр-марионетка смотрит пустыми глазами, каждый раз отвечая одинаково. Как пустые под Империусом глаза смотрят вникуда и выдают чужие идеи за собственные.

Как давно его, Артура, покусала эта проклятая змея? Как много смертей родных назад это было? Он так много раз видел, как умирают дети, жена, и даже любовник из далекого прошлого. Как много раз он обещал сберечь его сына и не сберег?

Темный Лорд любит играть с сознанием.

И впервые он видел сознание, которое любит столь многих. Так много точек боли. Так много зияющих ран еще не свершенных потерь.

Шум чужого бега по воде, капли и эхо создают какофонию в глубокой пещере. На секунду кажется, что воздух — не мираж. Свежий, сладкий. И боль не мираж тоже. И вкус собственной крови.

Лишь на секунду.

— Мистер Уизли!

— Драко!..

— Господи, мы так давно вас искали!

Гарри Поттер, ставший ему все равно, что родным сыном, с беспокойством и свойственной ему неугомонностью нависает сверху. Кричит что-то, машет руками. Зовет кого-то.

Мальчик, просто угомонись.

Свет фонаря над головой гаснет.

Наконец-то стало совсем темно.

И в этой темноте нет места пустому дому, и изуродованным сыновьям, и воскресшим министрам. Только белые стены и лимонные мантии мелькают перед глазами редкими яркими вспышками. И никто с точностью не скажет, какой год. Никто ничего не скажет.

«И все-таки я тобой восхищаюсь», — лишь раз эхом отзывается белый образ. — «Всегда буду».

Только сон это или явь тоже никто никогда не скажет.

И о том, что без конца смеющийся в припадке Драко на соседней кровати настоящий. И о том, что Азкабана не было. И о том, что те, кого он видел, в этой войне не умирали. Никто не скажет, потому что он не спросит. Никогда ни о чем не спросит.