Юлиана открывает дверь в гардеробную на максимум и через силу заставляет себя войти. Вешает рубашку на плечики и уже собирается выйти, как голова сама запрокидывается, и взгляд устремляется на верх стеллажа, где лежит та самая коробка, с которой началось утро. Юлиана приподнимается на носочки и дрожащими пальцами стаскивает ее с полки. Быстро, на одном вдохе выбегает из гардеробной, спотыкается о ковер и летит на пол вместе с коробкой.

Удар – саднящая боль в колене.

Крышка слетает с коробки, и содержимое вырывается наружу. Фотографии, газетные вырезки, мягкая кукла с пуговицами вместо глаз. От неожиданности Юлиана отползает назад и замирает на четвереньках, диким взглядом поедая фотографии.

Вдох, выдох, вдох, выдох… Осторожно, будто трогает холодный труп, одним указательным пальцем Юлиана придвигает к себе верхнее фото и рассматривает его в мельчайших деталях.

Раскидистое дерево, которое растет на даче матери Ильи. Юлиана любила устраивать под ним пикники. Часто стелила плед в зелено-коричневую клетку и приносила корзинку с едой. Она не помнит, когда Илья сделал это фото. Яркий солнечный день, она сидит под деревом и улыбается. А рядом с ней годовалая малышка с синими бантиками на голове.

Еще одна фотография. Зима. Горы. Юлиана с Ильей стоят на лыжах, а впереди Ильи в эрго-рюкзаке висит та же девочка. Она в смешном оранжевом комбинезоне и шапке, которая завязывается под подбородком. Малышку можно узнать лишь по голубым глазам. Они точно такие же, как и на предыдущей фотографии.

Юлиана не помнит, чтобы они с Ильей ездили в горы. И в животе скручивается нервный узел. Ни одну из фотографий, которые спрятаны в коробке, она не помнит. Но на каждой из них запечатлены либо она с незнакомой девочкой, либо они всей «семьей».

Она раскидывает снимки, жадно вглядывается в изображения, но не помнит, не помнит… Ни черта не помнит!

Берет в руки тряпичную куклу, местами потертую, и тут же кулаком прикрывает рот, стараясь сдержать рвотный позыв. Детская игрушка летит на пол, а Юлиана на мгновение прикрывает глаза. Пытается успокоиться с помощью глубокого дыхания, но кровь издевательски стучит в висках, а перед глазами мелькает множество чужих, и в то же время своих фотографий. Юлиана опирается ладонью на пол и случайно сминает газетную вырезку. Подносит ее ближе к глазам и понимает, что это распечатанный скриншот из интернета. Она вчитывается в черные буковки, такие мелкие, что становится дурно. В затылке разрастается головная боль, которая грозится задержаться надолго.

Июль две тысячи восемнадцатого года. Женщина с маленькой дочкой попала в автокатастрофу. Они ехали по трассе поздней ночью. Был дождь. Навстречу им вылетел пьяный водитель на старой иномарке. Столкновение. Выжила только мать.

Выжила только Юлиана.

Однажды у моря… 

– Это тебе, – долговязый парень смущенно протягивает Ангелине сорванную ромашку.

Ангелина подтягивает к себе колени. Голые ступни зарываются в горячий песок. Здесь на берегу моря, где соленый ветер игриво путается в волосах, она чувствует себя по-настоящему свободной. А теперь на ее свободу посягнули. Кажется…

– Где вы нашли цветок?

Ангелина бросает робкий взгляд на свой дом, находящийся в двадцати метрах позади нее. Такой милый и приветливый снаружи. Идеальный образчик лицемерия. И она замечает, как занавески на окнах шевелятся.

– Секрет, – парень улыбается и садится рядом. – Я знаю, что тебя зовут Ангелина. Парни говорили, что к тебе не стоит подходить. А я рискнул.

Слова незнакомца ранят. Ангелина осторожно сжимает ромашку пальцами и прикусывает нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

– Потому что ты – дочка Кристины Альбертовны. И вы – фанатики.

Честность парня поражает. И в то же время подкупает.

–Все мы – христиане. Просто кто-то верует сильнее, – осторожно поправляет Ангелина, все еще не понимая, как к нему относиться. – А кто ты?

– Олег.

Он улыбается, и передний кривоватый зуб бросается в глаза. Но смотрится мило. Да, вот так его можно описать. Ни красивый, ни страшный, а милый.

– И каково быть отъявленными верующими? – продолжает допытываться он.

Ангелина пожимает плечами:

– Нормально. Но мне не с чем сравнить. Я слышала, что нас называют чокнутыми. Но… это не из-за того, что мы… – она переводит дыхание. – В общем, есть много причин. Но мы вовсе не такие плохие, как все думают.

– Я не верю, что есть плохие люди. Скорее несчастные, – тихо признается Олег, и его признание заставляет Ангелину взглянуть на него внимательней.

– Почему ты подошел ко мне? – вырывается у нее.

Ладони потеют, и одинокая ромашка в руках вянет на глазах. Ангелина устремляет взгляд в бескрайнее море. Так хочется сбежать. Она снова смотрит на дом. Занавески больше не шевелятся, но Ангелина знает, что она там и наблюдает.

– Ты мне нравишься. Я бы подошел раньше, но друзья утверждали, что тебе нельзя разговаривать с чужими.

– Но ведь мы познакомились, а значит мы больше не чужие?

Олег смеется, и Ангелина робко улыбается в ответ. А он действительно милый.

***

Пальцы, сжимающие вилку, нервно дрожат. Щека непроизвольно дергается в ответ. Губы вытягиваются в трубочку, и гримаса тут же искажает лицо. Ангелина ерзает на стуле, и в итоге вилка падает на стол, ударяясь о край пустой тарелки.

– Контролируй себя, – холодно замечает мать.

Ангелина поднимает взгляд и упрямо вскидывает голову:

– А то что? Отстегаешь меня ремнем, как в детстве? – она скрипит зубами. – Рискни, я ведь могу на побои и в суд подать.

Кристина Альбертовна поджимает губы и ставит на стол жаркое. Аромат тушеной свинины с картофелем заставляет желудок урчать. Что ни говори, а мать – превосходная кухарка. Точнее, Кристина Альбертовна. Стоит один раз, пусть мысленно, назвать ее по имени-отчеству, как в следующий раз уже легче. А однажды Ангелина и вовсе перестанет ее как-либо называть.

– Ты утрируешь. Но Бог уже покарал тебя за своеволие. Теперь я бессильна и не смогу тебя защитить.

– Это не Бог меня покарал, а твое эгоистичное желание иметь детей.

– Значит, я виновата в том, что дала тебе жизнь? – мать с грохотом ставит стакан с домашним лимонадом, и прозрачные капли летят на стол. – Ты вся в отца. Перед тем как бросить нас из-за своей похоти, он говорил нечто подобное. Но я благодарна Христу за то, что твой отец ушел. После этого я обрела веру в Бога, и он даровал мне исцеление, – постепенно успокаиваясь, она протирает стол тряпкой в красный цветочек.

Ее любимый узор. На скатерти голубые ромашки, на занавесках синие васильки. И только в спальнях царит монастырский аскетизм.

– Ты стала фанатичкой.

Почему, когда слезы наворачиваются на глаза, кажется, что веки горят?

– Лучше быть здоровой верующей, чем больной атеисткой, – равнодушно роняет Кристина Альбертовна. – Ты должна родить ребенка, пока можешь. Судя по симптомам, тебе недолго осталось.

– Господи, я твоя дочь, а не инкубатор! – Ангелина вскакивает из-за стола, так и не съев ни кусочка. – Тебе что, совсем все равно – умру я или нет?!

– Зачем лить слезы из-за неизбежного? Лучше сделать то, что в наших силах. Если ты родишь мне внука, я выращу его в истинной любви к Богу, и наше проклятие прервется.

Кристина Альбертовна невозмутимо накладывает жаркое в тарелку и принимается есть маленькими кусочками. Чинно промокает уголки губ салфеткой, как будто обсуждает погоду, а не смертельную болезнь, которая досталась Ангелине по наследству.

– Со мной у тебя не вышло, почему ты веришь, что с внуком получится? – фыркает она.

Аппетит пропадает окончательно, и еще недавно урчавший желудок теперь болезненно сжимается.

– Учту свои ошибки, не буду столь мягкотелой.

Ангелина выдерживает черствый взгляд матери.

– Значит, со мной ты была мягкой… Неважно, – она поворачивается к двери, чтобы не видеть холодного, зловещего лица Кристины Альбертовны. – Я умру девственницей, а раз уж я атеистка, то вряд ли Иисус одарит меня непорочным зачатием, – с горьким смешком добавляет она и выбегает из дома.