Идущий и сам услышал это. Распахнув полыхающе-голубые глаза, он выговорил слово к слову:

— Я приказываю тебе убираться прочь, кусок оленьего дерьма.

Ответом ему было молчание. Неужели?..

— Слишком просто, — прохрипел Идущий. — Не может быть, чтобы я десять лун, двадцать — сколько я вообще здесь?.. и — вот так…

Снежный вихрь толкнул Идущего в спину и должен был принести с собой насмешлвивое “Не может”. Не принес.

Идущий ждал долго — как рассохшийся ночной идол Чарснотилингерра, не смея даже тяжелым дыханием стряхнуть падающий снег с плеч, волос и ресниц. Вслушиваясь, всматриваясь и впитывая. Снег, казалось, делал то же самое — и не узнавал ничего, кроме собственного шелеста и стука сердца Идущего. Идущий же узнавал лишь стук собственного сердца и шелест снега.

Эолас очнулся и хрипло, протяжно вдохнул, чуть не поперхнувшись незримыми иглами льда. Единственным его порывом было найти бумагу, перо, чернила и записать все, что он увидел…

Первая паника сменилась мрачным пониманием своего незавидного положения. К тому же, костер уже затух, и, если бы минуло еще немного времени, Просторы навсегда потеряли бы одного из гениальнейших своих сынов.

Но теперь у Эоласа был ориентир. Теперь он видел кроваво-красную тропу, что вела от места его стоянки — не здесь ли когда-то проходил и убийца? — к ледяной пещере, скрывавшей в себе Колодцы Руды. А даже если это только видение, вызванное воспаленным от холода разумом, то когда-нибудь — когда-нибудь — он дойдет до края и тем самым выйдет обратно к Фикесаллерамнику. Такова была особенность субреальностей: уроженцам Просторов была доступна лишь малая их часть, и некая аномалия рано или поздно возвращала странствующих магов туда, откуда они начали свой путь.

Оставалось только не замерзнуть насмерть. Проклятая Кровья Сыть…

Вопреки желанию Эоласа, случайные слова в его голове вскоре начали складываться в предложения. Детали, принадлежащие разным частям творящегося текста, раскладывались по невидимым полочкам — и какой-то частью своего закристаллизованного разума Эолас понимал, что не забудет их. Раньше ему всегда приходилось записывать идеи и отрывки, иначе они моментально стирались из памяти, особенно, если являлись перед сном.

История умолчала о мучениях Идущего, которые он, несомненно, испытывал, но Эолас решил быть последовательным и отказаться от их описания. Впервые то, что он создавал, не имело под собой прямого или косвенного нападения на человеческую душу, обладая чем-то куда более своеобразным и действенным. Душа Эоласа горела, растапливая летящий снег, что снедал его физическую оболочку; он напишет цикл подобных рассказов, и история об Идущем будет его венцом. Руда, место, совершенно неблагосклонное к писателям, действительно принесла ему вдохновение.

Но если вначале работа в разуме Эоласа шла взахлеб, то, чем дальше он пробирался сквозь вьюгу, тем косноязычнее становились целые абзацы и тем больше чужеродных мыслей проникало сквозь полуприкрытые веки. Эолас не боялся смерти, как истинный гилантиец, но как же это было неправильно: умереть и не создать. То ли дело написать текст, достойный достойнейших, и уйти из бренного мира — глупый юношеский пафос, источник многих бед, однако убеждение, верное в своей основе. Сейчас Эолас не был способен на нечто более изящное: холод проникал все глубже.

Выход был один: отдаться зиме как своему родному дому. И то, и другое он ненавидел, однако меньше, чем людей.

Эолас остановился и мучительным движением распахнул руки, превращаясь в статую. Ветер испещрит ее трещинами, снег наполнит эти трещины, а то, что волосы статуи пока еще развеваются — вопрос времени.

И тогда Эолас услышал голос.

Открыв глаза, он увидел вдалеке странную процессию темной синевы. Пришпорив коней, всадники один за другим растаяли во мгле, оставив после себя тонкую, едва различимую мелодию.

“Слышишь? Скачут.

Трое их.

А четвертый — ты.”

Горевластное солнце просачивалось под веки и заставило в конце концов проморгаться. Когда взгляд сфокусировался, Эолас понял, что лежит на свежем снегу, а удивительно чистое для середины осени небо над ним сочится бледным светом. Зверски болела голова.

Поднявшись, он едва не упал снова, но прекрасно чувствовал как руки, так и ноги. Эолас окинул себя мутным взглядом и увидел, что мех на его одежде частично опален; должно быть, на грани обморока он призывал огонь и так согрелся, а заодно — довел сознание до бессилия. Затем он перевел взор на горизонт и облегченно разглядел там лес, а за ним — проглядывающую из тумана деревянную тень Фикесаллерамника. Законы не подвели.

Только почему вся земля вдалеке красная?

Эолас медленными шагами добрался до границы странного явления и, опустившись на одно колено, зачерпнул ладонью покрывшую снег субстанцию. Та сверкающим алым песком просыпалась у него между пальцев; ничего подобного Эолас раньше не встречал и не читал об этом. Вскинув голову, писатель по-прежнему не увидел никаких облаков — в том числе багряных, которые могли быть источником необычных осадков.

— Господин Эолас! — раздался голос. То был Ледниорарри, застывший посреди красного пыльного моря. — Вы живы!

Эолас выпрямился, все еще держа перед собой руку, откуда — сказал бы кто-нибудь впечатлительный — лилась подобная снегу кровь. Из дымки за спиной Леднио появились другие люди снега: Мричумтуивая, Мундеримиого, Парлитоу… И если на лицах множества Эолас прочитал лишь ошеломление, то глаза Мричумтуиваи светились еще и благоговейно.

— Аракспленаус свершился, — сказал он и склонил седую голову.

Услышав слова вождя, люди снега обменялись ахами и взглядами, после чего один за другим поклонились тоже; Леднио так и вовсе припал к земле. Головоломка в разуме Эоласа сложилась стремительно. Вождь сыплет метафорами, все как одна из которых гласят об одном: произойдет что-то, чему нет аналога среди живых. Из ниоткуда появляется опальный персонаж, которого все считали мертвым, потому что никто не может пережить окаянную ночь. Природное явление, которому нет объяснения, поражает народ, издавна привыкший отождествлять эти явления с божественными силами.

— Наконец-то подобающее отношение, — произнес четвертый идол Эоластрейанихтур.

========== Припев ==========

— Крайво Фийян к вашим услугам, — золотоволосый кэанец чинно поцеловал руку Рохелин, а сам впился зеленым взглядом. Рохелин вновь развеяла мысли в дым и сделала почтительный вид полной незнакомки. Пронесло — не узнал.

Хейзан, приодетый в изящный костюм, мерку для которого брал Гартлан — попечителю кладбищ приходилось время от времени исполнять работу запивших гробовщиков, — вежливо подтянул девушку к себе. Повязку на плече спрятали под костюм, чтобы не давать лишнего повода для пересудов, но Хейзан все равно бахвалился вскользь, что защитил возлюбленную от хулиганов.

Предыдущее собрание веринцев было его триумфом. Разумеется, непутевый Гартлан вернулся не то что с пустыми руками — с предостережением от Муравьедов, что следующий посланник получит отравленную стрелу между глаз. Даже большие деньги, с неохотой предоставленные Энелором, не переубедили наемников — а что еще может убедить наемников, как не деньги? Очевидно, в роли оратора Гартлан был настолько бездарен, что даже Муравьедам стало тошно.

Шырп и Вез, тот бледный юноша со взором горящим, на два голоса предлагали отправить-таки Хейзана на повторную миссию, искренне желая ему скорейшей смерти. Когда Дальвехир пригрозил им отстранением от дел, Вез, несмотря на окрик Энелора, кто явно играл для него роль второго отца среди веринцев, гордо удалился. Тем не менее, малолетний националист появился на светском вечере, поводом которому была помолвка дочери некого Йохонта и где обещали быть как веринцы, так и светляки — в составе многих других.

Дочь Сольгрима, которую уже многие годы не видели в Хефсборе, а тем более — на званом ужине, завоевала приличную часть общего внимания. Хейзан чувствовал, насколько Рохелин нелегко не прекращая здороваться с напыщенными аристократами, поэтому брал пустую болтовню на себя.