Согласно государевой грамоте, по прибытии в «Лундун» отроков развезли по четырем разным городам и школам, чтобы на будущее ведать, какая из них лучше учит, и больше Никифор своих товарищей никогда не видел, их дороги навсегда разошлись. Однако знал из писем, что мечта каждого исполнилась. Как и его собственная.

– Никто из них в Руссию не вернулся. Один, отучившись, стал королевским секретарем в Ирландии. Двое других поступили на службу в Ост-Индскую компанию и прославились. Мистер Козук добывал на острове Борнео алмазы. Мистер Кассариэн плавал в далеких морях и открывал новые царства. Всех троих давно уж нет на свете. Остался только я.

Потому что для исполнения моей мечты потребна долгая-предолгая жизнь, подумал мистер Элфери. Надобно увидеть Божий Год во всей его круглости, от холодов до холодов, с ливнями и засухами, снегами и паводками, росяными утрами и ужасными грозами. Если б люди бытовали разумнее и добрее, то всяк доживал бы до установленного предела, отходил бы как колос ко снопу, без страха и сожаления. Потому что успевал бы постичь тайну. Но дерево жизни сотрясается, дети срываются с его веток лепестками, взрослые – недозревшими плодами, со стуком бьются о твердую землю, и вся она засыпана гниющими паданцами. Вот ветка Господня – одна тысяча пятьсот восемьдесят шестой год от Рождества Христа, по русскому исчислению – семь тысяч девяносто четвертый от сотворения мира. Когда-то Никифор Алферьев был на ней одной из многих почек, а ныне свисает один, потому что все его сверстники канули. И то сказать – мало кому Господь отмеряет восемьдесят два года. А и хватит бы, пора честь знать…

Дотошный Уилл опять что-то спрашивал.

– А?

– Почему вы не вернулись на родину? Потому что у нас в Англии лучше или потому что страна Руссия сгинула и возвращаться стало некуда?

– Ни то и ни другое. Человеку лучше там, где он ближе к Господу, и тут поди знай. Святые отшельники находят душевный покой в диких лесах и суровых пустынях, а иные вельможи несчастны в золотых чертогах. Да и много ль хорошего у нас тут в Англии?

– Мало, – вздохнул Уилл. – Мне пять лет было, когда нашу деревню сожгли «железнобокие». Батюшка еле успел меня и сестренку Пегги из дома вынести, а младенца Джозефа не успел, храни Боже его невинную душу.

– … Да и Руссия сгинула не окончательно, – продолжал про свое отставной пастор. – Сгорела, а после возродилась из пламени, как птица Феникс. Все-таки, выходит, зачем-то нужна она Господу. Возродилась и вспомнила о своих птенцах. Звала обратно к себе, и даже трижды. По-всякому звала – и ласково, и неласково.

– Как это – ласково и неласково?

– Когда установилось в Москве новое царство, вспомнили об отправленных на английскую учебу вьюношах. Приехал в Лондон русский посланник. Из четверых отыскали только меня, прочих в Англии уже не было. «Собирайся, сиротинушка, – сказал посланник. – Заждались тебя батюшка с матушкой, а паче того надобен ты государю. Получишь хорошее место в Посольском приказе, нам английские толмачи очень надобны. Будешь доволен». Но я, хоть и тосковал по родителям, не поехал, потому что не желал быть толмачом и потому что в Руссии мне не позволили бы верить в Бога так, как я обучился на богословском факультете в Кембридже. Потом приехал второй посол. Этот не увещевал – грозил. Ты, говорил он, холоп государев, его царского величества собственность. Добром не поедешь – велю скрутить, в сундук засунуть, тайком вывезем. У меня, говорил, приказ. Насилу я с подворья убежал.

Московитское посольство в Лондоне[114]

– Это вас Господь уберег! – воскликнул молодой пастор, перекрестившись.

– Потом был еще третий посланник, Стивен Волынский – это уже когда я защитил диссертацию и ожидал назначения в свой первый приход. Тот разговор я потом часто вспоминал… «Подобно Спасителю, терзаемому врагами, истомлена бедная наша Родина мучениями и нуждается в защите, – сказал мне посланник с глубокой печалью. – Русская земля в развалинах, повсюду могилы и пепелища. Многие сильные и умелые сгинули. Ученых никого не осталось – это люди хрупкие, они пропадают первыми. Ты, Никифор, молод, обучен английским премудростям, всё про здешние обычаи знаешь и понимаешь – не то что я, скудоумец, которому невдомек, как подступиться к делу. А дело великое. Без английских денег, без английской торговли нам страну не поднять. Возвращайся домой, там ты нужнее, чем здесь. Будешь государю и боярам по английским делам советчиком. Жалованьем тебя не прельщаю, казна наша пуста и живем мы скудно. Сам царь покуда в деревянной избе обитает. Кремлевские терема еще отстраивать надо, да не на что. Нельзя бросать Родину в беде, это грех страшный. Неужто сызнова откажешься? Неужто уподобишься Петру, трижды отрекшемуся от Христа?». Лорд Волынский был умный человек, он умел находить нужные слова. Потом я много раз сомневался, правильный ли я тогда сделал выбор. Угодно ли было мое решение Господу?

Тут реверенд внезапно улыбнулся, что показалось собеседнику странным – ведь голос рассказчика был невесел.

– Я догадался! – вскричал в волнении Уилл Барретт. – Это то самое, о чем вы говорили на своей прощальной проповеди перед отставкой! Что каждому человеку Бог обязательно устраивает самый главный экзамен, когда ты должен сделать некий выбор. И вся твоя предшествующая жизнь – не более чем подготовка к этому испытанию, а последующая – награда или расплата, в зависимости от твоего поступка. Я много потом размышлял об этом.

– Да, в жизни обязательно бывает самое важное решение, – рассеянно кивнул мистер Элфери, все так же улыбаясь. – Но главный свой выбор я сделал не в тот день. Может быть, когда-нибудь расскажу, а теперь ступай, тебе пора идти в храм.

Улыбался он, потому что память извлекла из своего ларца еще одну картинку – лицо юной Джоанны. Оно и тогда всё время возникало за спиной у посла Степана Ивановича – то над левым плечом, то над правым. Серые глаза нежно туманились, пугливо хмурились, лукаво прищуривались – мешали внимать проникновенным речам о страданиях несчастной Родины. Руссию молодой магистр, конечно, жалел, но никаких сомнений не испытывал. Везти Джоанну туда, где она будет заперта на женской половине, среди чужих людей и непонятных обычаев? Это было бы преступлением. Отказаться от любимой и любящей невесты ради того чтоб стать «государю и боярам советчиком»? Это было бы предательством.

*

А в следующее мгновение улыбка на старом лице угасла. Воспоминания естественным образом повернули туда, куда теперь не могли не повернуть. К дню главного жизненного экзамена – и предательства, которое все же свершилось.

Уилл Барретт уже вышел, вопросами больше не отвлекал. В комнате стало тихо, лишь постукивала по стеклу ветка с красными ягодами – в саду задул ветер. Ничто не мешало душе в тысячный раз заглядывать в тот же самый омут.

Там ничего не изменилось. Все так же сиял майский полдень тысяча шестьсот сорок шестого года, на ступенях своей церкви – той, прежней, в графстве Хантингтон – стоял шестидесятилетний, еще не скрюченный недугами и лишь наполовину седой Микифер Элфери, окруженный почтительными прихожанами. Только что завершилась служба, на которой он читал из «Книги пророка Даниила» о Валтасарове пире, а все кивали и шептали «воистину так», соглашаясь с тем, что Чарльз Первый – новый Валтасар и покаран судьбой по грехам своим. Накануне стало известно, что разбитый во всех боях король неизвестно куда сбежал из Оксфорда, своего последнего оплота.

Вдруг цирюльник Том Кроу как крикнет:

– Глядите, это ж король!

По площади едут три запыленных всадника, и один из них, тот что на вороном жеребце, точно король! Он обстриг свои локоны и острую бородку, усы не торчат стрелками, как на портретах, а обвисли, но это несомненно он, Чарльз.

А. ван Дейк. Карл I с трех сторон (Тройной портрет Карла I). 1635–1636.The Royal Trust Collection.

Потом, много позже, Микифер узнал, что всеми покинутый, оставшийся без войска, король решился на отчаянный шаг – отдаться на милость шотландцам, до лагеря которых еще предстояло пробираться через враждебную местность. Шотландцы продадут несчастного монарха Кромвелю за сто тысяч серебреников, и Чарльза будут судить неправедным судом, и отрубят его надменную голову.