Отрицательные персонажи, как и положительные, могут быть скучными и нескучными. Первые – интеллектуально убоги, мелки, насквозь понятны. Их внутренний механизм всегда один и тот же: что мне хорошо, то и прекрасно. Вслед за Конфуцием я называю их «сяожэнями», «мелкими людьми». «Сяожэни» вам тоже понадобятся, это серая скотинка армии Зла, его нижние чины, основной контингент. В повседневном существовании жизнь отравляют именно «сяожэни».

Но в литературном смысле гораздо отрадней работать с Демонами – масштабными, яркими злодеями. Это люди, наделенные талантом Зла и при этом подчас не ограничивающиеся сугубо шкурной мотивировкой, – им нужна власть над чужими судьбами или душами. Демоны опасны, но за ними очень интересно наблюдать – в литературе, разумеется.

Несмотря на ограниченность заданного объема, давайте попробуем изобразить обе разновидности. Назначим Герцена с Чернышевским «демонами», а Огарева с Тучковой «сяожэнями». (Попросив у их прототипов прощения. Они все, включая Наталью Алексеевну, сами были писатели, поэтому, уверен, отнесутся к нашему опыту без обиды. И потом мы ведь, в отличие от автора «Дара», не со зла, а понарошку).

В жанровом отношении пускай это будет пикареска, плутовская проза. Но не лукаво-веселая, не «Двенадцать стульев», а неприятная, в духе «Села Степанчикова» или «Ибикуса». Фома Опискин – классический «демон», хоть и локального масштаба; Семен Невзоров – классический «сяожэнь».

Давайте возьмем «Похождения Невзорова, или Ибикус» и в качестве стилистического камертона. Алексею Николаевичу Толстому отлично давалось колючее, желчное письмо, выставлявшее персонажей в неприглядном свете. Положительные герои у этого автора обычно несколько трафаретны, но пакостники такие убедительные, что залюбуешься:

«Семен Иванович, – нужно предварить читателя, – служил в транспортной конторе. Рост средний, лицо миловидное, грудь узкая, лобик наморщенный. Носит длинные волосы и часто встряхивает ими. Ни блондин, ни шатен, а так – со второго двора, с Мещанской улицы».

А вот настоящий гимн «сяожэньства»:

«Жить, жить! Он ясно видел себя в сереньком костюме с иголочки, на руке – трость с серебряным крючком, он подходит к чистильщику сапог и ставит ногу на ящичек, сверкающий южным солнцем. Гуляют роскошные женщины. Так бы и зарыться в эту толпу. И всюду – окорока, колбасы, белые калачи, бутылки со спиртом».

Почитайте «Ибикус», пропитайтесь ядом мизантропии – и бог помочь вам, друзья мои.

Джабраил и Херцен

Рассказ

Глава первая, в которой описывается лихой кавалерийский налет

Трясясь по булыжнику в нелепой английской двуколке, Джабраил немузыкально насвистывал кавалерийский марш и вертел головой во все стороны. Никогда и нигде не мог усидеть спокойно даже минуты. Потому что движение – жизнь, а статичность – смерть.

«Джабраил» было шутливое прозвище, которое друзья ему дали по отчеству «Гаврилович». Хорошее прозвище. Христианский архангел Гавриил постен и глуп со своей лилией в деснице, зато мусульманский Джабраил – колосс, который ногами стоит на земле, а головой возвышается над облаками. Так и надобно жить на свете.

Еще остроносому, остролицему, остроглазому егозе нравилось воображать себя Робеспьером. У него и в кабинете висел портрет великого Максимилиана – малоизвестный, в очках. Тот тоже, представьте, был близорук. Близорукость остроте взгляда нисколько не мешает – наоборот. Когда не отвлекаешься на несущественные детали, лучше прозираешь главное.

Припев «В сабли, в сабли всех жондистов[82]!» Джабраил пропел вслух, заменив одно слово. Получилось еще лучше: «В сабли, в сабли жирондистов!».

Портрет Чернышевского. Фоторепродукция со снимка В.-Я. Лауфферта. 1859. Российская государственная библиотека и Unknown artist. Maximilien de Robespierre (1758–1794). Sketch made from life during a session of the Convention. Из открытых источников.

«Жирондистами» он называл межеумочных либералов, в святилище которых сейчас и направлялся, чтобы решить дело лихим кавалерийским налетом – взять неприятеля врасплох, пока эмигрантская братия не донесла до Херцена, что в Лондон прибыл Чернышевский.

Он всегда называл предводителя жирондистов на немецкий манер, не «Герцен», а «Херцен». Во-первых, потому что за сто лет чужеземной жизни тот совершенно обиностранился и невредно было это подчеркнуть, а во-вторых, хеканье заставляло вспомнить отличную эпиграмму: «Нынче хер цена басням Герцена».

Сойдя с поезда, оставил вещи в привокзальной гостинице, взял горбатый кэб – и по записанному адресу марш-марш. Просто сунул важному что твой Тургенев извозчику – в цилиндре! – листочек с адресом: черт-знает-как-читаемое «Park House, Percy Cross, Fulham». Тот кивнул, повез. Ладно, будут и наши ваньки грамотными, дайте срок. Еще и станут полезные книжки читать, поджидаючи седока.

Всё это Джабраил планировал сделать сам, в неотдаленном грядущем: написать полезные книжки, выучить ванек грамоте и прочее необходимое для Общественного Здоровья. Оно, Общественное Здоровье, сияло в лазоревой вышине, лучезарное, но достижимое. Туда, наверх, вела лестница, состоявшая из тысячи ступенек. Упорный, целеустремленный, знающий себе цену человек по ней обязательно поднимется. Топ-топ, прыг-скок, шажок за шажком. Сегодня предстояло сделать еще один, за тем и кавалерийская атака.

Лондона погруженный в свои быстро несущиеся мысли Джабраил пока не рассмотрел. Это было запланировано на завтра. Вертя головой, дома и площади видел неотчетливо. Готовился к рубке.

Коляска вдруг остановилась.

– Хиръюар, – сказал Тургенев, обернувшись, и показал кнутом на каменную стену, над которой зеленели кущи. – Парк-хаус.

«Dr. Alexander Herzen», было выгравировано на медной табличке, украшавшей крепкую дубовую калитку. Здесь же сверкал солидный бюргерский колокольчик.

На всякий случай визитер толкнул калитку – и довольно рассмеялся. Она была незаперта. Должно быть, обывателям блаженного Альбиона не приходит в голову, что кто-то может незваным войти в ихний «мойдом-моюкрепость».

Оказавшись в небольшом аккуратном саду и увидев барский дом, увитый пошлейшим плющом, Джабраил перешел с военной музыки на народную – тихонько пропел:

– «Вы хлебали щи – не утёрлися, вы не ждали нас, а мы припёрлися».

Но главные чудеса были впереди.

Из дверей выскочил негритянский человек, что-то спросил, да замахал рукой, как на курицу. Ого! Важно обитает херр Херцен – прямо Анна Иоанновна с арапчонком.

– Я Чернышевский, – сказал Джабраил африканцу. – Доложи, братец.

Тот не понял, залопотал.

– Чер-ны-шевский. Так и скажи. Хозяин поймет.

Выглянула горничная в белейшем фартучке. Потом другая, в кружевной наколке. Все изумленно пялились на чужого. По-русски ни бельмеса не понимали.

– Визитёр де Русси, – сказал тогда Джабраил на французском. – Трезампортан.

В Фулэме[83]

В окно высунулась жирная рожа в поварском колпаке.

– Vous vous êtes trompé de jour, monsieur, – недовольно пробурчала рожа. – On accueille sans invitation les dimanches[84].

Чистый Версаль, подумал Джабраил, предвкушая, как будет живописать сей кордебалет в редакции. Еще подумалось: не на мои ли деньги тут шикуют? И без того узкие глаза совсем сощурились.

– Франсуа, Жорж, кескиспас? – послышался женский голос с несомненным русским акцентом. На порог вышла особа в папильотках под шелковым платком, с круглыми глазами и сухой мордочкой, несколько напоминающая воблу.

А вот и Мария-Антуанетта, сказал себе нарушитель спокойствия и приподнял шляпу.

– Чернышевский. Прошу прощения, что не предварил. Я только с поезда, и сразу к дорогому Александру Ивановичу.

Очевидно не расслышав имени, вобла сердито воскликнула:

– Что за бесцеремонность! Мы принимаем соотечественников по воскресеньям! Обед с часу до трех пополудни!

– Мы в журнале «Современник», разумеется, слышали о знаменитых герценовских «воскресеньях» и даже писали о них. Я – Чернышевский, Николай Гаврилович, – отчетливо повторил Джабраил и с удовольствием зарегистрировал ужас, мелькнувший в глазах хозяйки. – Вы, я полагаю, госпожа Херцен? Могу я увидеть вашего супруга?