– Что же, откладываем Крым? – с надеждой предложил секретарь. Ему не терпелось перейти к следующей стопке бумаг.

Питт всё гляделся в зеркало. Это не было нарциссизмом, Тоби ошибался. Иногда, при обдумывании трудной проблемы, в глазах того, второго Питта, вдруг вспыхивал огонек, и откуда-то из неведомого зазеркального мира приходило идеально красивое решение. Но не сейчас.

– Откладываем, – со вздохом молвил премьер-министр, отвернувшись от зеркала, но к письменному столу не вернулся. Он всегда размышлял стоя или прохаживаясь, ибо, когда сидишь, кровь приливает к заднице, а стало быть, отливает от головы.

«Нужно отказаться от утреннего портвейна, – печально подумал он. – Портвейн убыстряет работу разума, но остужает флогистон иррационального наития, а это топливо гениальности. Жаль. В жизни так немного радостей».

– Тогда перехожу к следующему вопросу, к докладу генерального инспектора королевских тюрем. Вот докука почище Крыма. И положение становится всё хуже. Нужно что-то решать.

После окончания американской войны в Англию вернулись солдаты, которые теперь короне стали не нужны. Десятки тысяч бездельников, отучившихся от работы, но зато получивших охоту к приключениям, добывали себе пропитание как умели – разбоем и воровством. Отбирали у добропорядочных граждан имущество, а то и самое жизнь, не уважали законы и власть. В частных разговорах с приятелями Питт признавал, что по-человечески отлично понимает подобное поведение, и ежели бы появился на свет пролетарием, то, верно, вел бы себя точно так же, но как премьер-министр обязан обеспечивать существующий порядок и потачки нарушителям не даст.

Полиция исправно работала, суды не волокитствовали с приговорами, и всё это было бы прекрасно, но тюрьмы давным-давно переполнились, и девать осужденных преступников стало некуда. Питту пришла в голову отличная идея. Чем строить новые узилища в тесном городе, где квадратный фут земли обходится в фунт серебра, лучше использовать бесплатную поверхность Темзы, а заодно найдется применение массе обветшавших, гниющих на приколе судов. Их превратили в плавучие казематы, понапихали в трюм преступников, но вскоре заполнились и эти закрома.

Теперь, по отчету инспектора, на его платежном балансе висело содержание пятнадцати тысяч каторжников, которые разносили заразу, оглашали берега реки непристойными воплями и которых, что самое прискорбное, приходилось хоть и скудно, но кормить. А между тем что ни день привозили новых.

Выслушав слезницу главного королевского тюремщика, Питт вновь поворотился к своему отражению.

«Вот вам задачка, сэр. Что делать с пятнадцатью тысячами мерзавцев, которых: a) нельзя отпустить, ибо они снова примутся грабить и красть, дабы не умереть с голоду; b) нельзя всех повесить, ибо где взять столько виселиц; c) не на что кормить, ибо финансы перешли на режим жесткой экономии? Ну же, сэр. Прошу вас явить вашу прославленную гениальность».

Плавучие тюрьмы на Портсмутском рейде[51]

Он учтиво поклонился. Отражение ответило ровно таким же движением.

Секретарь вздохнул, наблюдая эту пантомиму. «Пол-царства за кружку пива», думал он.

Глаза второго Питта сверкнули. Первый Питт тихо рассмеялся.

– Эврика, – сказал он. – Мы уезжаем, Тоби. Велите запрягать карету.

– Куда? – с любопытством спросил секретарь. – К тюремному инспектору?

– Нет. К русскому послу, Semyon Romanovich Woronzow, – объявил вундеркинд, с удовольствием выговаривая несуразное имя. (Это еще что, он помнил наизусть все двадцать титулов и фамилий испанского посла, дона Альваро-Бенхамена-Мария-Луиса-Эрнандо маркиза Касарес-Сидонья, графа Лакорунья-и-Дуэро, барона – нет виконта – Монтихо-Охеда-Эспиноса и прочая, и прочая.) – Отправьте вперед верхового с извещением, что это «питтанс-визит».

Новый премьер-министр ввел в моду новый тон, прозванный остроумцами питтанс-стилем. Юному гению термин пришелся по вкусу. «Pittance» означает «очень мало денег», а это был главный принцип нового курса: экономия, экономия и еще раз экономия. Никакой пышности, никаких лишних трат. В моду вошли банкеты со скромным угощением в три блюда. Являться туда следовало в повседневном платье, дамам – без брильянтов. Это называлось «питтанс-приемы». В гости теперь ездили с импровизированными «питтанс-визитами», без предупреждения, что освобождало хозяев от расходов на дорогие блюда и чрезвычайно облегчило этикет. Светская молодежь от новой простоты была в восторге, самые отчаянные модницы даже перестали пудрить волосы и отказались от фижм. Негодовали только ретрограды и бумеры, но это в порядке вещей.

Ехать до Марлибона, где по соседству с посольством проживал русский представитель, было не долее четверти часа, но премьер-министр никогда не тратил времени впустую. Он работал даже в карете.

Секретарь излагал ему третью головоломную проблему из папки неотложных оказий.

Дело касалось гигантского острова, а может быть даже материка, недавно открытого капитаном Куком на противуположном краю света, в Южном океане. Новую землю нарекли Австралией и приписали к владениям британской короны, но за каким дьяволом короне нужна эта пустыня размером в триста Англий, никто не знал. Богатств там никаких вроде бы не имелось, туземцы были малочисленны, голы и к работам негодны: в неволе сразу мерли. Значит, ровно никакой пользы, одни расходы. Хоть обратно закрывай. Но так, увы, не бывает. Надо было зачем-то посылать за тридевять земель корабли, строить никому не нужные форты. Попробовали продать французам, незадорого, но в Версале тоже не дураки.

– Адмиралтейство требует сто двадцать тысяч на снаряжение экспедиции, – докладывал Тоби. – Отказать нельзя. Денег взять неоткуда. Да парламент и не даст.

– Жаль, что Кука съели дикари, – мрачно молвил премьер-министр. – Я бы сам его загрыз. – Жалобно вздохнул. – Что же нам с этой чертовой Австралией делать, Тоби?

Кавендиш-сквер[52]

– Не знаю, – отвечал жестокосердный секретарь. – Я не гений, как некоторые. Но если денег не дать, первый лорд адмиралтейства угрожает отставкой. Это обрушит весь кабинет, сами знаете.

Уже подъезжали к Кавендишскому скверу. За поворотом была посольская резиденция.

– Оставайтесь здесь и найдите решение по австралийскому вопросу, – велел Питт, открывая дверцу, когда карета еще не остановилась. – И чтобы к моему возвращению предложение было готово.

Он спрыгнул на ходу, а Тоби сжал свою бедную голову, измученную тряской по булыжной мостовой.

После того как нарочный известил о visite impromptue английского главного министра, пришлось переодеваться.

Семен Романович Воронцов имел обыкновение к завтраку выходить в виде, приличном высокому званию посла, каковой олицетворяет своею персоной Российскую державу, и сидел за длинным столом один, прямой, немножко деревянный, в безупречно завитом парике, бархатном камзоле и крахмальном кружевном галстухе. Разобьет золоченой ложечкой скорлупу на яйце, разочек черпнет желтое – и не донесет до рта, отложит. Отщипнет кусочек ситного, попьет кофею, вот и вся трапеза. Аппетита по утрам у Семена Романовича никогда не бывало, завтракал он потому что как же не завтракать. Если делать только то, чего хочется, и не делать того, к чему нет аппетита, далеко можно зайти. Да и за что будут получать жалованье повар мсье Брике, кухонная прислуга, официант Силантий? Зачем людей обижать? Они работу выполняют исправно. У них своя служба, у их господина – своя.

Посол С. Р. Воронцов[53]

Завтрашный наряд был еще половинным. Готовясь к переходу в кабинет, читать и писать бумаги, Воронцов надевал ленту и ордена, безымянный перст украшал пожалованным царицей перстнем, переобувался в башмаки с золотыми пряжками. Посол, трудящийся на благо империи, подобен священнику, творящему молебен во славу Божию, – тот ведь облачается в золотые ризы, n’est-ce pas?

Посему пришлось спешно разоблачаться. Диковинной английской моды на затрапез Семен Романович не одобрял, но с волками жить – по волчьи выть. Коли у них здесь такой завод, что ж поделаешь. Посол при персидском дворе к шаху простоволос является, без парика, и ничего. К китайскому богдыхану, говорят, вовсе надо в чулках захаживать. Нельзя попирать местного этикета, это для туземных людей обида.