Я показал на айзенштадт.

— Это не чемоданчик, а фотокамера. Я хотел снять вас без вашего ведома.

Она не знала Аберфана. Не знала она и миссис Эмблер, но на секунду, прежде чем она расплакалась, в ее лице появилось что-то сходное с обоими. Она приложила руку ко рту.

— Ах, — сказала она, и в голосе ее звучали любовь и утрата. — Если бы у вас тогда был этот аппарат, беды бы не случилось.

Я посмотрел на айзенштадт. Если бы у меня тогда был такой аппарат, я поставил бы его на крыльцо, и Аберфан даже не заметил бы ничего. Он бы барахтался в снегу, подбрасывал его носом, и я мог бы бросать в него горстями белый, сверкающий снег, а он бы прыгал, и ничего бы дурного не произошло. Кэти Поуэлл проехала бы мимо нас, и я помахал бы ей рукой, а она, шестнадцатилетняя, только что научившаяся водить машину, может быть, рискнула бы оторвать на минуту от руля одну руку в рукавичке и махнуть мне в ответ. А Аберфан завертел бы хвостом так неистово, что взметнул бы снег над головой, и залаял бы на взлетевшие снежинки.

В третью волну вируса он уже не заразился бы. Он дожил бы до старости, лет до четырнадцати-пятнадцати, так, что перестал бы уже играть в снегу. Но если бы он остался самой последней собакой на свете, я не позволил бы запереть его в клетку. Не отдал бы его. Да, если бы у меня тогда был айзенштадт.

Неудивительно, что я возненавидел этот аппарат.

Прошло уже пятнадцать минут после звонка Рамирез. Представители Общества могли появиться в любую минуту.

— Вам не надо быть здесь, когда явятся эти люди, — сказал я, и Кэти согласно кивнула, стерла слезы со щек и встала, доставая свою сумку.

— Вы когда-нибудь фотографируете? — спросила она, закидывая сумку через плечо. — Я хочу сказать, не только для газет.

— Не знаю, долго ли я еще буду снимать для газет. Кажется, фотожурналист как профессия скоро исчезнет.

— Может быть, вы приехали бы как-нибудь сфотографировать Яну и Кевина? Дети растут так быстро, не успеешь оглянуться, а они уже совсем другие.

— Рад буду это сделать, — сказал я, открывая дверь и оглядывая темную улицу. — Путь свободен. — Она вышла. Я закрыл решетчатую дверь.

Она обернулась, и я в последний раз увидел ее милое, открытое лицо, которое даже я не мог «закрыть».

— Мне недостает их, маленьких, — сказала она.

— Мне тоже недостает детей, — сказал я, поднимая руку к двери.

Я смотрел ей вслед, пока она не завернула за угол, а потом вернулся к себе в комнату, снял со стены фотографию Майши и поставил ее у проявителя так, чтобы Сегура заметил ее, войдя в комнату. Примерно через месяц, когда Эмблеры благополучно вернутся в Техас и Общество позабудет о Кэти, я позвоню Сегуре и скажу ему, что, может быть, соглашусь продать эту фотографию Обществу, а через некоторое время скажу, что раздумал. Он придет уговаривать меня, а я расскажу ему о Пердите и о Беатрисе Поттер, а он мне об Обществе.

За то, что мне удастся вытянуть из него, слава пусть достанется Рамирез и Чивир. Я не хочу, чтобы Хантер о чем-нибудь догадался. Справиться с Обществом будет нелегко, одним разговором здесь не обойдешься, но для начала и это будет неплохо.

Кэти оставила на диване фотографию миссис Эмблер. Я поднял ее, взглянул еще раз, а потом опустил в проявитель, скомандовав: «Смыть». Потом снял со стола айзен, вытащил из него катушку пленки, хотел засветить ее, но вместо этого засунул в проявитель и пустил его в ход по команде: «Позитивы, раз-два-три, пять секунд». Сначала появилось с десяток кадров заднего сиденья моей «хитори», потом машины и пешеходы. Снимки в доме Кэти все были затенены. Здесь был натюрморт с прохладительным напитком и стаканом с наклеенной картинкой кита. Еще натюрморт: автомобильчики Яны. Потом несколько почти черных снимков. Кэти положила айзенштадт объективом вниз, когда привезла его мне.

— Две секунды! — скомандовал я и дождался, пока из проявителя полетят последние кадры, чтобы увериться в том, что на ролике ничего больше нет, и смыть с него все до прихода представителей Общества. Все кадры, кроме самого последнего, были совершенно темными — ведь айзенштадт лежал лицом вниз. А на последнем кадре был я сам.

Чтобы сделать хорошую фотографию, надо добиться, чтобы человек забыл, что его снимают. Это известное правило. Надо отвлечь фотографируемых. Пусть они говорят о чем-нибудь, что им дорого.

— Стоп! — и мое изображение замерло на экране.

Аберфан был замечательной собакой. Он любил играть в снегу и, после того как я убил его, он приподнял голову с моих колен и попытался лизнуть мою руку.

Люди из Общества сейчас придут, заберут телеснимки, чтобы уничтожить их, и этот тоже надо смыть, как остальные с этой катушки. Нельзя рисковать и напоминать Хантеру о Кэти. Да и Сегуре могло прийти в голову размножить снимок Яниных автомобильчиков.

Это уж было бы слишком скверно. Айзенштадт делает замечательные снимки. «Ты сам позабудешь, что перед тобой фотокамера», — повторяла Рамирез заученные слова, но это было действительно так. Я смотрел прямо в объектив. В моем взгляде было все: Майша, и Тако, и Перлита, и то, как смотрел на меня Аберфан, когда я погладил его по голове и сказал ему, что все будет хорошо, это выражение любви и жалости, которое я пытался отыскать все эти годы. Образ Аберфана.

Сейчас придут люди из Общества. «Выбросить!» — скомандовал я, развернул ролик и засветил его.

В понедельник перед весенними каникулами я сообщила классу, в котором веду английскую литературу, что мы приступаем к Шекспиру. В это время года в Колорадо от погоды ничего хорошего не жди. Весь снег, требующийся лыжным курортам, мы получаем в декабре, используем календарные снежные дни и в завершение получаем добавочную неделю в июне. Прогноз в программе «Сегодня» снега до субботы не предвидит, но немножко везения — и мы получим его раньше.

Мое объявление было встречено бурно. Пола ухватила свой диктофон и мгновенно перемотала пленку, чтобы запечатлеть все мои слова до последнего, Эдвин Саммер самоуверенно ухмыльнулся, а Далила сгребла учебники, громко топая вышла из класса и хлопнула дверью так, что разбудила Рика. Я раздала листки «да/нет», сказала, что они должны вернуть их в среду. Шарон я дала один лишний для Далилы.

— Шекспир считается одним из самых великих наших писателей, возможно, самым великим, — сказала я, адресуясь к диктофону Полы. — В среду я расскажу о биографии Шекспира, а в четверг и пятницу мы будем читать его творения.

Вэнди подняла руку:

— Мы прочтем все пьесы?

Иногда я ловлю себя на мысли: где, собственно, Вэнди провела последние годы? Во всяком случае, не в этой школе, а возможно, и не в этой вселенной.

— Что именно нам предстоит изучать, пока не решено, — сказала я. Встреча с директором у меня завтра.

— Лучше пусть будет одна из трагедий, — зловеще произнес Эдвин.

К обеду новость облетела всю школу.

— Желаю удачи, — сказал в учительской Грэг Джефферсон, биолог. — Я как раз кончил проходить эволюцию.

— Неужели опять подошло это время года? — вздохнула Карен Миллер (она преподает американскую литературу по ту сторону коридора). — А я еще не добралась до Гражданской войны.

— Да, подошло, — сказала я. — Ты не могла бы взять мой класс завтра в свой свободный час? Мне надо поговорить с Хэрроус.

— Возьму хоть на все утро. Мы проходим «Танатопсис»[5]. На тридцать милых деток больше — какая разница?

— «Танатопсис»? — переспросила я с уважением. — Целиком?

— За исключением десятой и шестьдесят восьмой строки. Жуткая вещь, ты знаешь. И, по-моему, никто не способен разобраться в ней настолько, чтобы заявить протест. Заглавие я оставлю без перевода.

— Выше нос! — посоветовал Грэг. — Может, разразится буран.

Небо в четверг было ясным, температура, согласно метеосводке, держалась на пятнадцати-шестнадцати градусах. Подходя к школе, я увидела Далилу в шортах и майке с алой надписью «Старшеклассники Против Культа Дьявола В Школах». Она держала на палке плакат «Шекспир — Прислужник Сатаны» с ошибками в «Шекспире» и «Сатане».