Сегодня Снейп снова назвал меня недотепой и идиотом. Привел в пример Драко. Сказал, что я позорю свой факультет и что даже у Гойла зелье получилось лучше, хотя все знают, что сегодня второй раз за весь семестр, когда его колба не взорвалась. Довольно жестокая насмешка со стороны профессора, я ведь действительно старался, поэтому от этих слов я ощутил собственную никчемность даже сильнее, чем обычно. Неудивительно, что именно преподаватель Зелий является моим боггартом, а не мама с папой, как можно было бы предположить. Я действительно боюсь встреч с ними, однако Снейпа я боюсь куда больше. Наверное, я действительно трус: я часто это слышу за своей спиной, слышу, как меня обзывают никчемным придурком и идиотом, вот только я не настолько туго соображаю, чтобы не слышать и не понимать того, что говорят за моей спиной.

Ненавижу. Ненавижу эту двуличность и лицемерность, это желание оскорбить и унизить кого-то, кто не может дать отпор. Ненавижу себя за то, что позволяю вытирать об себя ноги и не могу ничего с этим поделать, что просто стою, спрятав глаза, и слушаю. Я ненавижу то, чем я являюсь, ненавижу то, что я не могу выбирать, что я прочно прикован к этому замку и миру магии. Признаться, его я тоже ненавижу. Ненавижу толстые стены, промозглые подземелья, продуваемые всеми ветрами открытые башни, ненавижу кабинеты, где каждый считает своим долгом посмотреть на меня, как на последнее чмо. Если честно, это обидно, и, пожалуй, задевает меня. Будто у меня был выбор! Был бы у меня выбор, хоть иллюзия возможности решать, и я был бы не мной, я был бы кем-то другим. Я бы жил в другом доме, в настоящей, полной семье, я бы ходил в обычную маггловскую школу, я бы играл в футбол и ходил бы с друзьями по ночам в кинотеатр под открытым небом. Я бы не был тем идиотом, каким меня видят все вокруг, я бы мог смело носить джинсы и слушать кассеты Pink Floyd, не пряча брелок на сумке при приближении старшекурсников Слизерина.

Я падаю прямо на траву, прячась за цветущими кустами и надеясь, что никому не придет в голову идти сюда. Это место — мое, это то, где я прячусь, когда хочу уединения, место, где я могу не прикидываться кем-то, могу перестать прятать глаза и смотреть точно вперед, не стесняясь самого себя и прошлого, которое я не выбирал. Я достаю из сумки чистый лист и карандаш — не люблю перья, от них потом чешутся пальцы и все руки в чернилах — и принимаюсь кропотливо переписывать на бумагу ингредиенты для Оборотного Зелья.

Не выходит. Никак не получается запомнить, какой порядок добавления составных частей, на каком огне нужно подогревать состав, в какую сторону мешать. Не знаю, что мне делать: я действительно бездарность, кретин и бестолочь, как верно заметил про меня Снейп. Даже Макгонагалл, которая в жизни не переступит границу вежливого тона, и та выразила сомнения в моих способностях к Чарам. Я безнадежен.

В отчаянии я отбрасываю бумагу в сторону, хватаясь за голову, и в этот момент слышу сквозь завесу листвы голоса моих однокурсников: кажется, те идут к озеру, что-то обсуждая.

— … видели, какого цвета оно было?

— Это было даже хуже, чем ужасно, я удивлен, что оно не прожгло колбу, кислотность просто зашкаливала!

— Паркинсон утверждает, что его зелье подпалило ей волосы и…

— Паркинсон дура, — грубо перебивает два первых голоса третий, и я готов броситься к его обладателю с объятиями. — Хватит цепляться к нему по мелочам, он не виноват, что у него не получается. Сами будто лучше!

Они уходят, и их голоса постепенно стихают, а я сижу на земле, обняв колени, и чувствую, как по моим щекам текут слезы. Почему-то все считают меня непрошибаемым громилой, которого не волнуют слова, сказанные за спиной, но это не так, и в минуты, когда все валится из рук, я все отчетливее осознаю то, как я хочу убежать отсюда. Во мне нет той харизмы, что в близнецах Уизли, будь они неладны, уверенности в себе, как в Малфое, я не являюсь ни гением, ни избранным, я не играю в квиддич, я до сих пор не могу до конца овладеть стихийными всплесками магии, которые иногда прорываются через меня. Достаточно ли этого для того, чтобы убедиться в собственной неполноценности? Пожалуй, нет, но только если тебе не четырнадцать, и если ты не сидишь ежедневно через две парты от девчонки, которая наперед знает три курса школьной программы.

Признаться, Гермиона восхищала меня. Как и я, она не блистала внешностью, ее характер был далек от совершенства, она была вынуждена каждый день доказывать, что она не хуже, чем кто бы то ни было. Я искренне не понимал Малфоя, который ненавидел ее. Я видел в ней просто девочку, которой приходилось сложнее, чем другим, которая каждый день воевала за свое место под солнцем и за тех, кто был ей дорог, и я никогда не относился к ней плохо, даже когда она шарахала меня заклинаниями. Подумаешь, я и сам могу не хуже, когда что-то напутаю. Наверное, я никогда не смогу понять этих предрассудков, связанных с чистотой крови и прочей фигней. Вот взять хотя бы меня и ту же Грейнджер: как ни сравнивай, кровь у меня чище, но это совсем не значит, что я чем-то лучше, напротив. Проигрываю по всем показателям.

Слева слышится громовой хоровой хохот, и я с трудом сдерживаю стон: это Фред и Джордж. Несмотря на то, что многие подшучивали надо мной и за спиной говорили нелицеприятные вещи, близнецы были одними из немногих, кто делали это открыто и прилюдно, не стесняясь выливать на меня поток ядовитых замечаний и едкой иронии. С одной стороны, я даже уважал их за это, потому что сплетни за спиной — вот настоящая подлость, но, с другой, обвинения, брошенные в лицо, всегда задевают сильнее, особенно если они правдивы.

Уизли располагаются неподалеку, я все еще слышу их голоса и смех, когда они обсуждают какую-то очередную шутку, и мне бы лучше уйти, но я не в силах показаться перед ними, зная, что это приведет к очередным насмешкам, злым и острым, после которых я, наверное, даже пропущу ужин, стараясь урвать пару минут в абсолютно пустой спальне. Я еще сильнее горблюсь, нашариваю лист с формулами зелий и переворачиваю его. Учиться нет сил, и я бесцельно рисую завитушки на полях, а потом начинаю писать неровные строчки, плохо зарифмованные, но зато наполненные горечью и мечтами, которые никогда не сбудутся. Текст получается очень в духе Пола Маккартни, только, разумеется, в сто раз хуже, и я в конце концов комкаю лист, отбрасывая его к корням дерева. Я слышу, как один из Уизли что-то рассказывает, а потом слышу еще тихий женский смех, вероятно, являющийся наградой к рассказу близнеца. Аккуратно выглядываю из-за ветвей и вижу Гермиону, которая сидит в компании братьев, улыбаясь им и опираясь спиной о согнутые колени одного из них, того, который в зеленой футболке. Он треплет ее по голове, и в эту минуту мне кажется, что он совсем не тот язвительный и жестокий мальчишка, каким мне всегда казался, что в нем видно что-то другое, более глубокое и взрослое.

Гермиона поворачивает голову вправо, и мы встречаемся глазами. Я знаю, что она знает, что я здесь.

Мы встречаемся в следующий раз через три дня, после выходных. Вообще-то у нас нет сдвоенных пар аж до среды, но она вылавливает меня в коридоре, и я вынужден что-то пробормотать друзьям с свое оправдание, сворачивая в боковой коридор за гриффиндоркой. В коридоре снова пахнет плесенью и сыростью, боже, как я ненавижу этот запах!

— Ты что-то хотела? — складываю руки на груди, пытаясь выглядеть также невозмутимо, как Драко, но выходит паршиво. Она в ответ слегка хмурится, но потом тяжело вздыхает, качая головой.

— Брось, Крэбб. Я не собираюсь с тобой ругаться. Я просто хочу вернуть тебе твои стихи, ты обронил их в пятницу, у дуба, — она протягивает мне мой листочек, исписанный кривым почерком с одной стороны и формулами зельеварения с другой, и я чувствую, как мою шею заливает краска. Боже мой, как я мог его забыть там…

— Ты читала? — молюсь, чтобы мой голос не звучал жалко.

— Да, — кивает она, сцепляя руки в замок за спиной и раскачиваясь взад-вперед на пятках. — Прости, я не хотела обидеть тебя этим.