– Как же так? – Рассеянно пробубнил тот. – Ведь не могли же и вы потерять память!

– Очень сожалею, голова совсем дырявая, а с этой работой… Если бы я знала, что с вами случится, то набралась бы сил выслушать и записать вашу историю от “а” до “я”.

– Вы меня разочаровали.

Флоренс отвернул голову, уставился в окно, из которого были видны плоские верхушки домов и закругленные, словно сглаженные небом, деревья. В тех домах и схожих с ними миллионах других от тесноты ночи прячутся различные по внешности, роду занятий, вкусам прохожие, но всех их объединяет одно: они знают свою собственную историю и, потому, скорее всего, не осознают ее ценности. Что-то мечтают забыть, что-то повторить… Страшно, когда упущен разум, когда распылились копившиеся годами понятия, выстраивающиеся и редактирующиеся мнения, ценности, когда не имеешь ни малейшего представления о том, кто ты есть и для чего пригоден, когда на тебя смотрят как на типичного пациента, а ты захлебываешься в загадках о том, твое ли это тело и реально ли оно? Может, тело – призрак, случайно закутавшийся в пеленки из черт лица. Этот страх блуждал в груди Эдмунда и истошно выл на луну, отпугивая всякое желание говорить.

– А кем вы работаете? – Спросил тот, не в силах более выносить молчания, и так целый день и целую ночь ему компанию составляла тишина, которая ни за какие награды не выдавала ответы.

– Да так, детский психолог.

– А кем я работал?

– Вы не говорили, – выкрутилась та.

Снова давящее молчание, Флоренс светил на нее уставшими прожекторами глазами. Пару раз Эбигейл пыталась найти новую тему, но каждая умирала, так и не родившись. Наконец Эдмунд не выдержал:

– Сегодня я очень устал, думаю, мне стоит поспать пару часиков.

– Я зайду к вам на днях, а потом встречу вас на выписке, покажу город…

– Я дождусь сестру, она должна прийти сегодня.

– Да, точно, я и про нее уже забыла. Так будет лучше, – с горечью согласилась та. Напоследок, когда она встала и расправила платье, он отчаянно задал вопрос:

– Вы точно ничего не знаете о моей сестре?

– К сожалению.

Она не могла повернуться, зная, что эти любопытные глаза, изнывающие желанием узнать обо всем прошедшем, станут прожигать ее спину, будто прощаясь с единственным человеком, который способен пролить хоть какой-нибудь свет на мироустройство, и потому она отступала, медленно, как отступают от уставившейся на тебя опасности. Грудью же выдерживать взгляд Флоренса казалось менее сложным испытанием.

Она оставила жалкого человечка одного в палате вместе со сборником стихов, жалкого оттого, что он сам не понимает своего положения, что он ни за что не поверит, даже если в один голос станут кричать ему о том, что он всего лишь подопытная крыса, над которой издеваются ради утоления человеческого любопытства.

– Проклятье! Если из-за этой сестры все пойдет к черту…

– Кажется, это единственный человек, в которого он свято верит, мистер Раймс.

– Никакой сестры ему не будет, пускай верит в вас. Завтра огорчу: скажу, что из-за спешки и позднего часа перепутали и посчитали тебя за его сестру, понятно?

– Такой удар…

– Главное, чтобы ничего не разрушилось из-за этих чертовых надежд, – Раймс откупорил душистый коньяк – пробка как следует щелкнула. Дорогой аромат запел букетом по кабинету, проникая дальше, в коридор сквозь щели. – Будешь?

– Если только капельку.

Огорченно вздохнув, доктор Раймс поднялся с кресла, достал вторую рюмку из шкафа, однако скупым на выпивку не остался. Разместившись поудобнее, с изысканной грацией аристократа, и проглотив залпом коньяк, он задумчиво то ли беспричинно, то ли, чтобы подбодрить себя самого, подметил:

– М-да, в первый раз всегда сложно, дальше проще ведь.

– Думаете?

– Так всегда. Это целый закон жизни.

– А мне почему-то кажется, что дальше только хуже, – меланхолично простонала Эбигейл, скривившись от жгучего напитка. Рюмка так и осталась при ней.

Между тем, Раймс наливал себе следующую порцию.

– Сегодня он читал мне стихи. Сказал, что полюбил Роберта Фроста, – вдруг отчиталась она после короткой паузы.

– Так-так-так, то есть любовь к предыдущему возрождается фениксом? Интересно, – выпивая, он резко вскинул палец вверх. – Следите внимательно за тем, чтобы он как можно меньше брался за алкоголь, а то вся работа пойдет насмарку. Не дай бог ему спиться…

– Мы сделаем из него романтика с разбитым сердцем?

– Именно. Вечером медсестра передаст ему еще пару книг, и запомните, все, что он получит, от тебя, запомнила?

– Да.

– И вот еще, ты – скульптор, Эбигейл. Помни.

– Конечно.

– Направляй его, показывай пример, проявляй инициативу, а затем приложи все усилия, чтобы вывести его на колоссально сильные эмоции. Я хочу видеть душесотрясающую мелодраму.

– Я должна буду разбить ему сердце? – Тихо прошептала она, стараясь не поддаваться порывающимся эмоциям.

– Именно поэтому я изначально нанял проститутку, из которой ни капли чувств не вытечет. Да. Разбей ему сердце, беспощадно и коварно. Пускай настрадается, а затем…

Замолчал, специально выдержал паузу, играясь чужими эмоциями. Эбигейл, будто забыв о дыхании, подняла на него голубые глаза. Она знала Флоренса с детства; тогда у него было другое имя. Тогда они, охваченные детской беззаботной любовью, что заранее обречена на гибель, но что иногда во взрослой жизни взметается обгоревшими клочками бумаги, причиняя боль, мечтали о взрослой жизни избалованным, инфантильным разумом, не знающим бремени и рутины. Потом судьба разлучила их по разным городам, однако верность Эбигейл ослепленно хранила… Может, только из-за того, что никто более из подходящих не перегородил ей дорогу?

– А затем?

– Затем я извлеку те потрясения в отдельный флакон.

– И так начнется новый круг?

– Очень сообразительно.

Стеклянный мир спасительных ожиданий вновь разлетелся на осколки. Да и не таким уж и стеклянным он и был, скорее, содержимое ограничивалось одним большим мыльным пузырем, который поднимал наверх мечтателя, вырисовывая яркие живописные дали, сны и все то, что испускает внутри человека горячее дыхание, заставляя того жить, просыпаться вновь с мыслями о той самой крошечной искорке жизни, зародившейся в груди, которая мечтает, страстно мечтает всеми своими атомами раздуться в настоящий пожар среди чернеющей реальности, а затем, в самый неподходящий момент, разом лопается, скидывая на твердую каменную землю всякого, кто осмелился довериться его мнимой мыльной ненадежности.

– Вот адрес, раньше он жил на Делестр-авеню, – Раймс бегло накинул адрес на бумажку в блокноте, вырвал листок и положил его на край стола, передавать что-либо из рук в руки он жутко не любил. – Дом я уже оформил, жить он будет там, в пяти кварталах, если не ошибаюсь, от вас. Значит, на Риджуей-авеню полицейский участок, поможете ему обратиться в полицию, мой человек его оформит. Во вторник утром, понятно?

– Понятно, вымученно выдала она.

– Еще не поздно отказаться от роли, Эбигейл.

С ухмылкой, скрывающей затаившееся в душе коварство, он, подобно коту, наигравшемуся с мышкой, бросал девушку на развилке дорог, каждая из которых сразу же скрывалась за резким поворотом: разглядеть издали поджидающее впереди не удастся. Судьба – она отсекает возможности на любые людские хитрости, глупые и самые гениальные, она безжалостно сжигает молодость, амбиции и все то, что способно воздвигнуть пьедестал под ногами. Ей-то что, она, как бессмертная сущность, и так скучает на самом высоком и красивом троне, о ней думают, рассуждают вслух, ей посвящают стихи, песни и прочее, а люди… Наскучивший за столетия вид мечтательных творцов поднимает к ее горлу комок рвотных масс.

– Все хорошо, за сегодня очень устала, хотелось бы отдохнуть.

– Ну, иди, выспись как следует.

Эбигейл послушно поднялась так, будто кукловод из детского спектакля потянул ее за ниточки, безжизненные руки потащили за собой сумочку, казавшуюся неподъемной оттого, что ее еле держат неуверенно сжавшимися кулачками. Этот опущенный печальный взгляд действовал настолько сильно, что любое, даже самое обледеневшее сердце, прогрелось бы и сжалилось бы, однако Раймса не задевало и оно.