Перед тем, как бросаться в большие воды – выходить в море, сперва нужно выяснить, если у него берега. Древняя мудрость гласит: " Если люди создают себе правила, законы жизни, которые далеки от самых простых рассуждений их разума, то эти пути нельзя считать истинными". Ибо, именно разум, опираясь на "интеллект", в своих безграничных фантазиях может легко потерять всякие ориентиры. И тогда говорить о вещах бесполезно – "очевидное редко бывает истинным", хотя разуму его умозаключения видятся очень логичными. В поисках доказательств интеллект может зайти далеко, а дух обольщения ему подыграет, обнаруживая логику и правдоподобность во всем – в конечном счете, тщеславие растлит "разумную" душу и выжжет в ней все живое. И тогда начинаются поиски новых, еще не абстрагированных субстанций – душ наивных и глупых, внутренним миром которых можно питаться до времени, внушая им свои изящные истины и воруя все, что они по естественной Благодати имеют. Под это дело устраиваются монастыри и приходы, рассчитанные только на поддержание жизни. И если ей, этой жизни достаточно горсти риса или миски похлебки, обязательно найдется повод собрать про запас, ведь в духа мира сего далеко идущие планы. Вот мы и подошли по естественной логике к грустному финалу, – оказалось, изначальным побуждением к подвигу отречения являлся пресловутый дух мира, и результат налицо. Но как избежать лукавства и хитрости духов, кто же ответит?

Достигший единства становиться чистым как Небо. Тот, кто пьет из колодца древних, никогда не испытывает жажды. "Отсюда, когда потеряно Дао, то является нравственность; когда нравственность забыта, то является человеколюбие; когда человеколюбие оставлено , то является справедливость; когда справедливость покинута, то является почтительность. Вот почему почтительность есть последствие ослабления верности и преданности и начало всякого рода беспорядков…"

Стоит, однако, разобраться и понять, по причине каких изменений произошло оскудение. И чего мы стремимся достичь одной почтительностью к Истине?

Царь и пророк Давид изначально был пастухом – маленьким пастушкой при стадах отца своего, и ему приходилось заботиться об овцах постоянно и ежечасно. Ведь над ним стояли его старшие братья – достойные мужи, настоящие пастыри, авторитет которых был непререкаем. А отрок Давид как обычно – на побегушках; туго ему бывало порой, ибо стадо беспокоили волки. Они могли и подпаска сожрать: пока братья пировали в шатрах, Давиду приходилось упражняться в метании камней, чтоб самому не стать пиршеством волком, а заодно, защищать заблудших и отбившихся от стада овечек. В данном случае искусное владение пращой являлось условием жизни и смерти, юному отроку доводилось не раз выходить один на один с вожаком волчьей стаи – точно метать камни и быстро бегать. А все из-за того, что старшие братья уважали себя без меры и весь труд перекладывали на плечи подростка. А еще в промежутках между забегами Давиду приходилось петь для братьев, по ходу сочиняя своеобразные улигеры – гимны и песни, перекладывая на музыку Священную историю евреев. Вот так, из дня в день, неся послушание, Давид возрастал в добродетели, и незаметно приблизился к Богу. Но будет правильнее сказать – Бог призрел его чистую душу. Совсем неученую, но заключающую в себе единство.

В подражание великому пророку, Давид Лонжимо тоже сочинял гимны, больше похожие на военные марши, – тому способствовало постоянное устремление его души в будущую, небесную явь. И вера. А то, что вера без дел мертва он понимал буквально. Соответственно, любой идеал, любой созданный его верой светлый образ должен, так или иначе, обрести материализацию – достигать цели любой ценой являлось девизом жизни. Поэтому и гимны походили на военные марши, под которые "милиция Псов Господних" маршировала без страха и сомнений в логово еретиков-альбигойцев, и если нужно, смело могла шагнуть даже в ад. И как это часто бывает, его фанатической преданностью идеалам веры не преминули воспользоваться пастыри церкви – они посылали Давида в самое пекло, будь-то деревни вооруженные вилами и косами "добрых людей" на Сицилии, чумные бараки Туниса или лепрозории Палестины, там, где нужно было крепкое слово и непоколебимая вера. И воистину, такая вера порой творит чудеса – Давид оставался доселе жив. Но шел тридцать третий год его жизни, и надо было как-то определяться…

Когда с востока нагрянула орда, принесшая с собой специфический запах и очередную схизму, Давид почувствовал, что это и есть крестный путь его веры; о расправах монголов в Багдаде и Сирии ходили жуткие слухи. И чем они были ужасней, тем больше будоражили душу и горячили кровь – вот настоящее дело! Что говорить о самоотречении и добровольной нищете, и блаженствовать подобно альбигойцам, когда можно доподлинно быстро постигнуть Истину, реально шагнув на крест. То, что альбигойцы с блаженной улыбкой тоже шли на костер, в расчет не принималось – какие могут быть упования у еретиков. А тут до Рая – рукой подать; ведь согласно учению церкви, при жизни окаянного тела это категорически невозможно… В основном, исключительно из этого догмата и велась борьба церкви со всякого рода выскочками – жертвами безумных прелестей и обольщений.

И вот, взяв с собой нескольких братьев-монахов, таких же отчаянных и неудержимых "псов", получив благословение ордена на добровольную смерть и инструкции от легата самого папы, Давид отправился к людям-зверям, вырвавшимся из диких монгольских степей, словно из клетки. Можно только представить себе состояние образованного европейского человека, шагнувшего в бездну невежества и бескультурья – дикой вони вшивой овчины и никогда не мытых тел. Но время пришло.

И что же, в конечном счете, он обнаружил?..

Оказалось, здесь уважают науки! знают труды Аристотеля и Пифагора, изучают детально карту звездного неба, и в богословских вопросах доходят до таких тонкостей, что даже перышко не дрогнет… – вот тебе и схизматики-дикари! И ни одного еретика-манихея – зло понимают только как оскудение Истины. Чем не простор для проповедника строгой классической веры? Вдобавок, хан Хулагу не против вести диалог с папой о присоединении его улуса к духовному окормлению Рима. А в будущем, и всей бесконечной монгольской империи.

От таких нежданных перспектив монаху Давиду стало не хватать объема легких для вдоха!

глава 8.

"Высшая добродетель похожа на воду".

Лао-цзы.

"Не ссорящийся не осуждается". Наверное, именно в этих словах кроется смысл всех преступлений, которые допускает Небо, изначально выставив приоритеты – "причина того, что небо и земля вечны, заключается в том, что они существуют не для самих себя". Но кто может постичь и осмыслить глубину смирения воды?

"Знающий не говорит, говорящий не знает". Право же, глупо собирать мусор, зная наверняка, что завтра его станет еще больше. Оказывается, невежество порой очень полезно, ибо оно является преференцией Неба – постигнуть Дао может только "невежда", разумный не вынесет пытку воды. Сам эффект метаконгнитивного искажения говорит более чем красноречиво: вера – прерогатива наивности. И вот вам подарок – исключительный парадокс – наука о вере…

"Святой муж заботиться о себе после других…" – уподобляясь воде, он следует за вещами, и лишь оттого их постигает. Невероятно! "Вода находиться в том месте, которого люди не видят, поэтому она похожа на Дао". Из этого можно легко заключить – все умозрения ложны.

Что же произойдет, когда столкнуться эти две вещи?

Ты помнишь, как все начиналось? Тогда казалось возможным легко достичь цели лишь только потому, что она была рядом. А выступив в Путь, ты сам от нее отдалился (!) – бредя по пустыни, ты вспоминаешь безвозвратно ушедшие праздники жизни. "И нет большей муки, чем воспоминание в несчастье о счастливом времени". Но тут на помощь приходит забвение пустыни.