— Десять очков Гриффиндору за необычайную храбрость, — и я поклонился ей, словно вельможа прошлого столетия.
А внизу бушевала толпа. Призраки взлетали наверх, к нам, и тоже кружились, наперебой поздравляя нас. Кровавый Барон выхватил из ножен шпагу, и с душераздирающим воем спикировал вниз, прямо к Амбридж, размахивая оружием и восклицая что-то на французском.
Но тогда я уже не смотрел на него.
Я смотрел на нее.
Гермиона была, не считая Ли и Анджелины, единственным человеком, который знал заранее о наших планах. Я и сам не знаю, почему решил рассказать ей — по сути мы были друг другу никем, только цапались вечно, однако вечером накануне я выловил ее после занятий. Она была хмурая, уставшая, и мне почудилось, что едва сдерживалась, чтобы не послать меня куда подальше.
— Ну чего тебе? — нетерпеливо буркнула она.
И я, спеша и едва не сбиваясь, рассказал ей. Гермиона меня не перебивала. Я ожидал, что она начнет ругаться, шипеть, словно дикая кошка, об опасности и глупости, но она только смотрела своими глазищами на меня снизу-вверх, накручивая на палец прядь своих и без того вьющихся волос. Когда я закончил, мы оба молчали минуту или две.
— Понятно, — наконец-то кивнула она, хотя я так и не понял, что именно ей стало понятно.
— Просто ты староста, и я подумал, что тебе следует знать это, — брякнул в ответ я. Конечно, дело было не в этом, но мне было восемнадцать, и что поделать, если это было первое, что пришло мне на ум…
— Ты прав, — Гермиона кивнула. А затем, затем вдруг улыбнулась широко-широко, словно я сказал ей что-то очень приятное. — Я скажу на собрании сегодня, что хочу патрулировать подвалы, и Амбридж непременно отправит меня в верхние коридоры, а сама со своей сворой кинется прочесывать нижние. Сегодня вы можете быть абсолютно спокойны. Вам не помешают.
— Спасибо, — только и смог выдавить из себя я. И мы снова замолчали.
— Ты только это, — она замялась, — пиши, если что… Ладно?
Когда она смотрела на меня со двора школы, запрокинув голову, мне вдруг показалось, что я и сам почтовая сова, которая спешит к ней, чтобы бросить вниз письмо.
Я так и не придумал, что написать ей. И уж, конечно, не послал никакого письма.
Мы увиделись только через несколько месяцев, после того, как ее выписали из Мунго.
Мы лихорадочно работали в то лето над магазином, едва ли отдыхая хотя бы по пять часов в сутки. Куда делись те мы, которые пили огневиски из горла, сидя на балке под недостроенной крышей? Которые мечтали, говорили наперебой о жизни, которая ждет нас, которые кружили на метлах под небом, крича в ночь? Куда ушло то время?
Теперь Джордж может говорить лишь о своей свадьбе, которая пройдет в августе. Он уже вывез из нашей квартирки половину своих вещей, а вместе с ней, кажется, и часть моих — мы уже давно разучились отличать, что принадлежало кому из нас. Мой близнец собирался жениться, и я был шафером. Кто еще мог стать им? Чарли грозился подарить ему драконье яйцо, и это пугало матушку настолько же, насколько приводило в восторг Хагрида, который частенько теперь заходил в наш магазин, с тех самых пор, как по совету Флер мы открыли отдел «Все для дома и сада».
Ежедневно перед открытием я проверял пузырьки с зельями, смахивал пыль с полок, поправлял ценники, любовно гладил толстые деревянные балки. Магазинчик рос, и теперь он был чуть ли не втрое больше, чем тогда, пять лет назад. Больше я не спешил из одного его конца в другой, как бывало раньше, теперь я мог плавно продвигаться между рядами, будучи одновременно нигде и везде, и ту работу, что когда-то делали мы вдвоем, выполнял целый штат расторопных молодых людей и девушек в форменных мантиях.
Кажется, и я сам начал с каких-то пор выставлять правила.
Джордж теперь может говорить только о собственной свадьбе, до которой осталось не сильно больше трех недель. Он женится на нашей с ним лучшей школьной подруге, и от этого мне почему-то не по себе. Все кажется, что это призраки прошлого, которые меняют формы и очертания, никак не желая отпускать, что это туманные осадки на окне, оставшиеся после дождя, и мне постоянно хочется протереть рукавом стекло, чтобы прогнать их.
Куда ушли те времена, когда мы, все трое, до изнеможения тренировались на стадионе нашей старой доброй школы, готовясь к отборочным в команду факультета? Это был сентябрь, нам было по двенадцать, и мы до темных кругов перед глазами бегали по стадиону, выжимая из себя последнее, обливаясь потом, а затем, переведя дух, бежали снова, снова и снова, а затем седлали метлы и летели вверх, туда, к серым осенним облакам, покрывалом накрывшим Шотландию. Мы лупили по мячам до тех пор, пока руки не покрывались кровавыми мозолями, а ноги переставали слушаться, и только к самому отбою, еле живые, приползали в гостиную, где без сил падали на диван. От нас несло потом, мы были все в грязи, а порой, когда шел дождь, еще и мокрые насквозь, и Джордан с Перси ворчали, в четыре руки колдуя над нами, приводя в хоть сколько-то приличное состояние.
Теперь я смотрю квиддич лишь с трибун. В позапрошлом ноябре, помнится, на поле сошлись две юниорские женские команды, в одной из которых ловцом была моя сестра, а в другой охотником — лучшая подруга. Мы с Роном тогда сорвали голос, а бедный Джордж вообще не знал, за кого ему болеть. Он вскрикивал от досады при каждом забитом мяче, и к концу состязания был настолько несчастным, что после мы все вместе отправились в какой-то магловский паб выпить по кружке пива. Мы с Грейнджер сидели рядом, на скамье, которая, пожалуй, была рассчитана на двоих, но мы уместились на ней вчетвером с Алисией и ее парнем, и поэтому я и Гермиона вечно сталкивались руками. Разумеется, я винил во всем матч и алкоголь, но мои уши и щеки пылали.
— Ты пиши мне, если что, — сказала она в январе, через два с половиной месяца после того дня, садясь на поезд, который должен был унести ее в далекую Францию, а затем еще дальше, в крошечный немецкий городок со сложным названием, где ей предстояло стать лучшей в своем роде, первой среди тех, кто хочет знать о фантастических магических существах, скрытых от нас колдовством.
Она стремительно клюнула меня на прощание в щеку, двумя руками подхватила тяжелый чемодан, который я помогал ей дотащить до вагона, а затем выпалила:
— Ты пиши мне, если что, — и серьезно кивнула, словно подтверждая свои слова. Снег падал ей на шапку и на выбившиеся из-под нее пряди волос, таял на ресницах, и я невольно загляделся.
Протяжно просвистел гудок поезда, состав тронулся, и я остался стоять на пустой заснеженной платформе. Темная дорожка следов вела от того места, где я застыл, куда-то к рельсам, обрываясь так стремительно, будто человек попросту растворился в воздухе. Я простоял так, должно быть, с четверть часа, глядя вдаль, туда, где давным-давно скрылся на горизонте поезд, а потом согнулся и засунул руки в карманы, разворачиваясь и уходя прочь. Где тот долговязый мальчишка, который бежал вслед за вагоном, уносящим его сестру на новогодние каникулы домой? Почему я не побежал за вагоном Гермионы? Почему снова ни строчки не написал ей?
Мне всегда казалось, что я должен написать ей что-то важное. Что-то особенное. Что-то такое, что сразу бы расставило все точки над всеми i, которые забором выстроились между нами. Что-то по-юношески безумное, по-мальчишески простое, по гриффиндорски честное. Что-то настоящее.
Что-то важное, да вот, почему-то, нужные слова никак не шли мне в голову.
С каждым днем Джорджи все больше и больше сходил с ума от надвигающейся свадьбы. Мы ходили по магазинам, выбирая посуду, слушали музыку, ища ту самую, для первого танца, и, совсем немыслимое дело, несколько часов проторчали в салоне, пока суетливая барышня шила на нас праздничные костюмы. Впервые разные. Когда мы выросли настолько, что это стало заботить нас?
Как смеялись мы над свадьбой Билла! Это было сколько? Три года назад? А как мы потешались над ней… Мама выгоняла нас, балбесов, в сад, и мы наслаждались летом, как наслаждаются люди, которые знают, что скоро все это закончится раз и навсегда. Мы жили так, как живут в последний раз, дышали полной грудью, отгоняя от себя смрад надвигающейся войны, и хохоча до слез над нашим старшим братом, который все не мог решить, какой цветок ему вставить в петлицу в день торжества.
