Теперь он имел полное право смеяться в ответ.

Джордж методично перепроверял списки гостей, сверял рассадки, договаривался с гостиницами о приеме тех приглашенных, кто должен был приехать из-за границы. Он три раза переспросил у Джинни, успеет ли она к тому времени родить, и все равно, кажется, продолжал подозревать малыша-Джеймса в том, что тот предательски решит остаться у матери в животе на десятый месяц, и тем самым сорвет все планы. Анджелина посмеивалась над нами, и присылала ежедневные длинные письма из Хорватии, где проходила свои последние тренировочные сборы в качестве мисс Джонсон. Через два с половиной месяца она должна была выйти на поле как миссис Уизли.

— Тебе и самому не мешало бы обзавестись девушкой, Дред, — все чащи и чаще сообщал мне мой брат, и мне все труднее и труднее становилось отшучиваться от него.

— Не беспокойся, я уже все придумал, — неизменно отвечал я ему, посмеиваясь. — Я просто пересплю со свидетельницей, разве не для этого становятся шаферами?

— Кэт замужем, ты и сам это знаешь, — свадьба, по моим скромным наблюдениям, лишает людей остатков чувства юмора.

— Значит, сама судьба против меня, — притворно печально вздыхал я, а затем спешил перевести тему. — Эй, бро, а эта ткань не того ли самого оттенка, который Анджи искала для платьев подружек невесты?

Я научился отличать бледно-персиковый цвет от светло-абрикосового, я мог с закрытыми глазами найти лишь по одному запаху необходимые для банкета пирожные, я был в состоянии из сотен имен выбрать тех, кто должен был сидеть за вторым слева столиком во время торжественного обеда. Сомневаюсь, что сам Люциус Малфой знал столько о свойствах тканей для платьев, сколько узнал я, выбирая нужные для платьев невесты и ее подруг. Я был настоящим гуру в вопросах рассадки гостей, составлении букетов, выборе залов и расстановке столиков. Если бы прямо сейчас Волан-де-Морт восстал из мертвых, полагаю, я мог бы сразить его одними только салфетками, столько я теперь знал о них и умел делать с ними.

Но я так и не мог набраться храбрости и написать хотя бы строчку в маленький городок где-то на западе Германии.

Что я мог написать ей? Что у нас все хорошо, что магазин процветает, и что теперь у нас работают на хорошем жаловании два домовика-уборщика? Что Джинни и Гарри уже второй месяц спорят о том, какое должно быть имя ребенка, Джеймс Сириус или Джеймс Ремус? Что Рон заслужил очередной орден за храбрость? Что матушка все-таки доконала отца и отстроила еще один этаж в Норе? Думаю, Гермиона была в курсе всего этого еще раньше, чем я. По-моему, с ней поддерживали переписку все, даже Джордж.

Все, кроме меня. Я даже не знал, с чего начать.

Где тот легкомысленный парень, который через весь зал кричал приглашение на бал? Куда он делся, куда он пропал? Почему он растворился в воздухе, как туман поутру?

Моя жизнь — круг планов, дел, и единственные оставшиеся неожиданности и спонтанности в этом кругу, это поломки водопровода в Норе, которые мне с Джорджем приходится время от времени чинить. Моя жизнь — расписание встреч на стене, горы бумаг и счетов, договоров о поставке и оптовой закупке, продление аренды здания в Манчестере и письма в желтых конвертах для партнеров из Италии, Китая, Штатов. У меня четыре совы, лучшие из тех, которых только можно найти в Лондоне, и каждая из них может перелететь всю страну в рекордные сроки. Каждая из них знает, куда и когда ей лететь. Бурая завтра вернется из Леона, полярная должна сегодня отправиться в Девоншир, рыжая, должно быть, сейчас летит над Шотландией к Хогсмиду, огромный филин отдыхает, прежде чем отправиться на другой конец планеты.

Моя жизнь — часы. Слишком точные и размеренные, чтобы быть сломанными.

«Дорогая Гермиона».

Как мне начать письмо? Как обращаться к этой ведьме, что я могу сказать ей? Формально-приятельский тон — совсем не то, что я хотел бы передать ей с чернилами. Такое послание годится для рутинного письма сестре или старой школьной знакомой. Но ей…

«Милая Гермиона».

Не то, не то! Боже, это совсем не то. Это так и отдает какой-то пошлостью, неуместным заигрыванием, словно я один из сотен ее фанатов, мечтающих, чтобы кумир обратила свое внимание на них. Так можно было бы написать Анджелине, зная, что она посмеется, зная, как это расшевелит Джорджа, который будет притворно гоняться за мной с палочкой наголо. Но ей…

Почему все стало так сложно? Когда все стало так сложно?

Белая сова смотрит на меня, едва приоткрывая янтарные глаза, и, мне чудится, смеется надо мной. Впрочем, это ее право. За свою жизнь она видела столько писем, столько записок, столько свитков, что какое-то глупое послание двадцатитрехлетнего мальчишки точно не может быть для нее чем-то особенным. В сущности, это послание и не может претендовать на особенность. Оно — одно из тысяч, однако именно для меня, конкретно для меня оно критически, безумно важно, важно настолько, как будто именно оно решает мою судьбу. Впрочем, как знать? Быть может, отчасти так оно и есть.

Я вздыхаю, прикрывая глаза, и вижу ее перед собой: такую умную, такую тонкую, такую насмешливую. Такую красивую. Что бы я сказал ей, если бы увидел прямо здесь и прямо сейчас? Сдается мне, я бы не смог вымолвить ни слова. Я бы потерял дар речи и так бы и стоял, как истукан, рассматривая ее, пока она бы не засмущалась окончательно, прогоняя меня прочь.

Черт, как я соскучился по ней…

Сова удивленно подняла на меня свои круглые глаза, когда я произнес ей адрес, привязывая к лапке письмо. Она взмахнула широкими крыльями, взвиваясь над подоконником, и я тяжело прислонился лбом к стеклу, путаясь в собственных мыслях.

Когда я начал бояться того, что скажет, что даже подумает обо мне какая-то девчонка?

На этот вопрос я знал ответ. Я не боялся, откажет ли мне тогда, на шестом курсе, Анджи, потому что она была всего лишь моим другом, и ее отказ или согласие были лишь ветром, лишь облаком. Я стал бояться, что ответит мне Гермиона Грейнджер, когда окончательно и бесповоротно увяз в ней, когда влюбился так, как влюбляются подростки, когда полюбил так, что мое сердце так и осталось при ней, когда она села в тот злополучный поезд на заснеженной платформе.

Белая сова понимающе ткнулась мне головой в подбородок, подталкивая ближе ответное письмо.

А мне двадцать три.

Моя жизнь — расписание на стене, часы, отмеряющие часы, и мне необходимо заварить кофе, надеть фирменный галстук и мантию и спуститься вниз, проверить товар, дать наставления работникам лавки. Мне следует поправить рубашку и брюки, причесаться, нацепить улыбку и выйти в магазин, следя, все ли на месте. Мне необходимо ответить на срочную корреспонденцию из Шотландии, из Девоншира и из Сан-Франциско, назначить встречу с зельеваром из Ливерпуля, поговорить с компанией, обслуживающей здание, чтобы они исправили ошибку в накладных. Вот только не сегодня.

— Верити! — я свесился с перил, на весь магазин крича, заставляя продавцов, консультантов и даже домовика-уборщика подскочить от неожиданности. — Верити! — нетерпеливо повторил я.

Голова девушки появилась из-за стеллажей, и на ее лице невыразимое удивление. Я могу понять ее.

— Мистер Уизли? — осторожно переспросила она.

— Сегодня меня не будет. Ты назначаешься главной! — я сбежал по лестнице вниз, на ходу давая последние указания. — Кассу закроешь сама. Все встречи отмени!

— Но мистер Уизли! Мистер Уизли! — она бросилась за мной, в волнении размахивая руками. — Что, если придет мистер Филлис? А если…

— Соври что-нибудь! — и я выскочил на дверь.

У меня была целая куча дел, невыполненных обязательств, а я бежал по Косому Переулку, только просыпающемуся этим утром. Я был в футболке и кедах, в рваных джинсах, как будто мне cнова только семнадцать, и я спешил прочь от магазина, от своей обычной жизни, от галстука и форменной мантии.

Мне двадцать три. Я молод. Я влюблен.

И я больше всего на свете хочу совершить что-то безумное.