И она училась. Упорно. Настойчиво. С той твердостью, которая меня всегда восхищала в ней.

Она не жаловалась и не просила пощады; она сумела понять то, что я сказал ей в тот день нашей ссоры, и преисполнилась решимостью пройти этот путь. Медленно, сложно.

Как тяжело ей давалась сбросить с себя маску всезнающей и всепонимающей султанши! Оказывать всеведущий вид было ее привычкой; она блефовала как дышала, в любом разговоре показывая, что прекрасно понимает, о чем речь, даже если впервые услышала об этом.

Помню, заходит. В руках "Libri tre delle cose de Turchi". Мнется на пороге.

— Паша, — совсем на себя не похожа в своей негордой робости, — мне тут не совсем понятно, о чем он… вы не могли бы посмотреть?

Беру книгу, читаю неясное ей место, разъясняю. Сперва даже смотреть на меня боится, потом обвыкает. Разулыбалась. Медлит уйти, тянет время, мнется.

Разыграл лицом пантомиму «о Создатель, если хочешь остаться — просто так и скажи!». Виновато улыбается, качает головой, не решается. Уходит.

На другой раз то же. Книгу обсудит, мнется. Уходит.

Жду. Так и хочется помочь, но надо ждать.

Наконец, решилась. Прижимает к себе очередной затянутый в парчу томик, застенчиво прячет лицо, и как-то тихо-тихо быстро бормочет:

— Паша, быть может, вы разделите со мной обед? Мне было бы приятно.

Фух!

Кланяюсь и заверяю, что с превеликим удовольствием. Смущается еще сильнее. Пока идем в покои, где стол накрыт, не глядит на меня, только краснеет.

Поели в тишине — так и не справилась со смущением. Долги пил терпкий кофе, растягивая время. Нет, так и не собралась с духом.

— Мне пора, госпожа, — говорю.

Взглядом метнулась — останься! — но промолчала.

Жалко ее.

Выразительно вздыхаю.

Бросила еще один умоляющий взгляд, помотала головой. Пришлось уходить.

С неделю хожу к ней обедать в молчании. Не знаю, как долго бы это продолжалось, но однажды вернулся из дворца раньше, еще засветло. Это дало ей предлог — предложила после обеда прогуляться в саду.

Отправились прогуляться. Было ощутимо прохладно.

Я уж думал, всю прогулку промолчит — но нет. Все же решилась.

— О Всевышний! — воскликнула. — Я даже не знаю, как начинают нормальные разговоры!

Хотя и было это сказано с беспримерным отчаянием, я не выдержал, и рассмеялся. Она бросила не меня обиженный взгляд.

— Ну, с братьями, например, у вас же получалось без приказов? — подсказал я.

— С братьями! — она взглянула на меня с таким изумлением, как будто сделала небывалое открытие. — Даже в голову не приходило!

Хлопает ресницами. Вот и пойми ее: то ли она и с братьями нормально не разговаривала, то ли ей в голову не приходило, что можно со мною так же.

— Хм, — глубокомысленно хмыкнул я, — обычно, когда люди хотят начать нормальный разговор, они задают какую-то интересную для обеих сторон тему.

Она смотрит на меня во все глаза, все еще с видом человека, совершающего потрясающее открытие.

— Но как узнать, интересна ли тема другому? — с совершенным отчаянием вопрошает она.

Не посмеяться над ней было крайне сложно, но я сдержался.

— Попробуйте вспомнить, что вы обо мне знаете, — предложил я. — Тогда вам будет легче определить области моих интересов.

— Ах! — с досадой воскликнула она. — Но я не знаю, что можно рассказать о лошадях!

Я все же рассмеялся, до того она была серьезна.

— Напоминаю, — сквозь смех говорю, — что тема должна быть интересна для обеих сторон. Если вы, не интересуясь лошадями, начнете говорить о них, это уже будет перекос в другую сторону. Хотя, безусловно, я оценю это как жест внимания к моему богатому внутреннему миру… прости Создатель… — я не мог справиться со смехом.

Она поддержала мое веселье нервным смешком.

— Это правда забавно, — посерьезнел я, — что после стольких часов, проведенных в разговорах со мной, вы по-прежнему рассматриваете зону моих интересов как исключительно лошадиную.

Она покраснела.

— Но мы раньше говорили о том, что интересно мне! — защищаясь, воскликнула она. — Откуда я знаю, что из этого было интересно вам?.. — она осеклась на полуслове: до нее дошло.

Ее взгляд был наполнен таким ужасом понимания, что я поспешил ее ободрить:

— Ну, не стоит преувеличивать. Мне тоже многое было интересно из этого. Просто вы раньше не брали на себя труд заметить, как я отношусь к предметам наших разговоров. Серьезно, Михримах, я бы не стал тратить уйму времени на разговоры, которые мне не интересны, — улыбнулся я ей.

Она робко улыбнулась в ответ:

— А я уж было подумала…

Спустя еще минутку молчания я предложил:

— Обычно, когда человек хочет узнать, что интересно другому человеку, он так об этом и спрашивает.

Она рассмеялась:

— Так просто?

Не мог не поддразнить:

— Видимо, совсем не просто, если за почти восемнадцать лет жизни ты этого ни разу не сделала.

Она скривила вредную мордашку, напялила на лицо надменность и высказалась:

— Ну что ж, никогда не поздно начать! Итак, Рустем. Что же тебе интересно?

Теперь уже перекошенную морду пришлось корчить мне:

— Ах, госпожа! Вы бы меня еще в камеру пыток затащили сперва, вот в том контексте такой тон очень уместен был бы.

Она не обиделась; рассмеялась; спросила нормально.

Наконец-то разговор пошел.

Глава тринадцатая. Волнующая песня

* * *

Нежный запах дождя пробивался сквозь неплотно закрытое окно. В тепло натопленной комнате это веяние прохлады было очень приятно.

Я тихо перебирала струны арфы — в свое время Фирузе увлекла меня этим инструментом — и пыталась понять себя.

Слишком много всего необычного и волнующего произошло со мной за последние месяцы. Я открывала для себя новую жизнь; я открывала себя. Совсем недавно я считала, что моя свадьба стала днем моих похорон; реальность поспорила с этим выводом. И я уже стала достаточно мудра, чтобы спокойно признать: я ошибалась. Моя настоящая жизнь только в браке и началась.

Этот брак дал мне так много; но самое волнительное происходило со мной сейчас. В этот сложный, даже мучительный период. Когда я впервые в жизни училась… быть просто женщиной. Не дочерью султана. Не госпожой. Просто Михримах.

Это было… странно. С первых лет моей жизни мать не уставала напоминать мне о моем высоком положении; я была рождена, чтобы повелевать, и я вполне обучилась этому искусству.

Теперь мне было… сладко? Как будто вырвалась на свободу.

Я, кажется, впервые могла быть собой — могла понять, а какая вообще — я?

И все благодаря Рустему. Который понял эту мою нужду гораздо раньше, чем я сама себя поняла. И пусть он выбрал суровый путь, чтобы привести меня к самой себе, — теперь я была ему благодарна за это. Я открывала себе себя; и это было самое волнительное открытие в моей жизни.

Арфа пела под моими пальцами, а сердце пело ей в такт. Я увлеклась и не заметила, как муж зашел. Сколько он так стоял в дверях?

Его задумчивый, обращенный ко мне взгляд был нежен. В иное время я смутилась бы, но сейчас в моем сердце была только радость.

— Как славно, что ты зашел! — вырвалось у меня.

Он не пошевелился; только разулыбался.

— У меня есть к тебе просьба, — я сама подошла к нему. — Помнишь, в ночь нашей свадьбы ты пел песню?..

Он кивнул.

— Мне бы хотелось разучить ее, — улыбнулась я.

Он смущенно рассмеялся:

— Боюсь, я с арфой не дружу, Михримах.

— Это и не требуется, — подключила я все свое очарование, — ты напой, а я подберу ноты.

Наверное, впервые во все время нашего брака я видела его настолько смущенным; и все же он согласился.

Как оказалось, песня была на его родном языке. Он мне не очень давался, но я вознамерилась во что бы то ни стало ее выучить. Вечер пролетел как миг; и он ушел к себе, а я снова так и не решилась удержать его. У дверей он обернулся — сердце мое замерло — и смущенно сказал: