Я молчал с минуту, пытаясь переварить этот пассаж.

Как некстати! Я так устал, что и не знаю, чем ее высмеять. Да и спускать такое с рук… С женщиной как с лошадью, только покажи слабину — сбросит из седла и затопчет. Судя по надменному виду моей Михримах, ее необходимо обуздать здесь и сейчас — иначе сладу с ней не будет.

Я подошел на пару шагов, сокращая дистанцию на минимум — встал почти к ней вплотную. Ей явно захотелось сделать хоть шаг назад, но нет — гордо стоит, вздернув нос, и буравит меня металлическим холодным взглядом.

— Госпожа, — чуть наклонился я к ней, — но тут только одно из двух. Раньше я полагал, что вам во мне нужен союзник и муж — а это отношения между равными. Но вам, по всему, нужен раб — а это, простите, совсем другая история. Что ж, моя госпожа, вы выбрали то, что вам угодно, и ваш раб смиренно просит прощения за дерзость.

Изобразив почтительный поклон, я развернулся и ушел в свой холостяцкий кабинет. Посмотрим, что она на это выдаст! Следующий ход за ней.

Глава двенадцатая. Резкий контраст

* * *

Я пожалела о вырвавшихся у меня словах еще в тот момент, когда он даже не начал говорить. Он стоял и молчал как-то странно, тягуче, и это тянущееся молчание сдавливало мое сердце. Я поняла, что произошло что-то ужасное, непоправимое, кошмарное.

Весь день он не попадался мне на глаза; я даже не знаю, оставался ли он дома — или уехал. Ночью не пришел. Наутро отправилась искать его по комнатам — нигде нет. Гюльбахар сказала, уехал во дворец.

Села за вышивание у окна, ждала. День пасмурный, вышивать было неудобно, слабые свет из кона не очень-то разгонял мрак комнаты. Медлила с обедом. Но вот, наконец, увидела его — возвращается! Велела подавать; а он не пришел, обедал отдельно.

Ночью снова не было, хотя знала, что он дома. Неужто в своем кабинете спит?

На следующий день не вынесла этого наказания; я виновата, да, но не настолько же! Отправилась к нему; встал тотчас, как я вошла, поклонился, смиренно глядит в пол.

— Рустем, я… — слова давались тяжело, и я еле выдавила их из себя:

— Я должна извиниться.

— Что вы, госпожа! — воспротивился он. — Вы весьма верно напомнили, где место вашего раба, и я благодарен вам за урок.

Даже не взглянул на меня; сбежала, хлопнув дверью.

В гневе носилась по всему дворцу, разбила пару ваз, не могла придумать выхода. Непробиваем! Вышел на грохот, когда швырнула тумбу в коридоре; позвал слуг починить и скрылся; даже не взглянул на меня!

Полночи прорыдала.

Написала письмо.

Не ответил.

Написала еще.

Отписал, что негоже ему дерзать о переписке со мной. Так прям и выразился, нарочно с ошибкой: «дерзать о переписке». Еще и написал так криво, как будто впервые кисть держит. Черные кривые буквы неприятно выделялись на белоснежной бумаге, словно прорывали ее своими резкими чертами.

Ужасно!

Потом повезло как-то пересечься при матушке. Вот уж где был любезен и внимателен как всегда — и виду не подал, что в ссоре! И за руку нежно держал, и взгляды влюбленные бросал, и речи ласковые держал — а как матушка домой, так сразу похолоднел и резко ушел.

Отчаяние мое все множилось; я не знала, что делать. Прощения просила — не принял. Писала — не ответил. Пыталась каждый день заговорить с ним — держался отстраненно и почтительно, как евнух какой-то.

Что ж это такое! Он никогда мне этой глупости не простит, что ли!

Злилась, ругалась, гневалась — все бесполезно.

Неделя тянулась за неделей, а он словно другим человеком стал. Чужим, холодным. Раздражающим в своем почтительном самоуничижении.

Я совсем, совсем отчаялась; а главное — понять не могла, что же теперь делать? Неужели это теперь навсегда так? Неужели я потеряла его?

Эта мысль сводила меня с ума, перетянутые нервы дрожали как струны.

…ключ к его поведению был найден мною неожиданно. И совсем нечаянно. В его отсутствие я зашла в его кабинет, позаниматься Вергилием. Латынь не вполне мне давалась, а у мужа Вергилий был с толковыми пометками, поэтому я украдкой бегала смотреть его томик. Обычно мои вылазки проходили незамеченными, но тут я увлеклась, и к полной своей неожиданности и смятению, оторвав взгляд от строчек, увидела его.

Когда он успел войти — я не знаю; не слышала шагов и хлопка двери. Он явно ушел в свои мысли, поэтому не сразу увидел, что я его заметила; некоторое время я смотрела прямо ему в глаза, чего давно не было меж нами. Перед тем, как он спохватился и поклонился, пряча глаза, я успела увидеть в них сомнение и… сочувствие? Не показалось ли мне?

Он молчал; томик Вергилия дрожал в моих руках.

Зачем-то я принялась оправдываться, что-то пролепетала про не дающуюся мне латынь и толковые пометки.

Он выпрямился, подошел к своему столу, забрал у меня книгу, полистал, вздохнул, устало потер висок, посмотрел на меня быстрым и странно-задумчивым взглядом, снова спрятал глаза, положил книгу на стол, принялся постукивать по ней пальцами, размышляя о чем-то.

Я следила за ним, затаив дыхание, в надежде, что он скажет что-нибудь, что разобьет уже почти привычный лед между нами. Так продолжалось с минуту; потом до меня дошло, что ему в зеркало прекрасно видно, что я не свожу с него глаз.

Чувствуя, что краснею, я поскорее отвернулась, понимая, что в любом случае — поздно.

С его стороны послышался вздох; он зачем-то постучал Вергилием по столешнице и тихо спросил:

— А просто попросить объяснить непонятное, конечно, не дано?

Я зло повернулась к нему и пошла в атаку:

— А то ты бы согласился, конечно же!

Он, напротив, не обернулся ко мне, так и продолжил разглядывать книгу, но все же ответил:

— Однако ты даже не попыталась.

Я замерла. Обращение на «ты» меня приободрило.

И только потом дошел смысл его фразы.

…неужели я поняла?

Нервно оправив рукава, я прошла несколько шагов, чтобы оказаться в его поле зрения. Он никак не отреагировал на мой маневр, но у меня уже был ключ.

— Паша, — слова выходили с трудом, сухой язык еле ворочался во рту, но я все же справилась, — быть может, вы могли бы мне помочь с супинусом? Я… я нуждаюсь в ваших объяснениях.

Быстрый, как молния, взгляд мне почти почудился — и все же я успела его поймать и поняла, что на правильном пути.

— Присаживайтесь, госпожа, — повел он рукой в сторону своего неудобного кресла.

И он битый час объяснял мне этот клятый супинус: вполне доходчиво и почти дружелюбно.

* * *

Я уже отчаялся было, посчитав, что она категорически не способна увидеть некоторые очевидные вещи; однако ум Михримах был все-таки вполне блестящим. Она наконец смогла докопаться до сути своей ошибки — отчаянно необходимо было, чтобы она докопалась сама, а не по моей подсказке, — но это не слишком нас сдвинуло. Гордая, несгибаемая Михримах не привыкла к отношениям на равных, и не очень-то горела желанием учиться. Только убедившись, что либо на равных, либо никак, она стала пытаться что-то сделать. Получалось у нее прескверно, должен признать.

Даже самые простые и банальные просьбы давались ей с трудом — она словно песка в рот набирала, и через этот песок было весьма сложно разобрать, что она там бормочет. Что уж говорить о том, что она была в принципе не способна принимать отказы — вообще никакие, никогда, ни под каким соусом! Она привыкла повелевать, и только так. А там, где повелевать нельзя, она добивалась своего обходными путями. Переломить ее оказалось гораздо сложнее, чем я полагал, опираясь в своих расчетах на ее юность и силу чувств ко мне.

И все же, постепенно, маленькими шажками, но она делала это. Мы словно заново проходили весь путь нашего сближения — но теперь это был совсем другой путь, где мы оба были равноправны.

Было мучительно сложно дистанцироваться от нее; ее переживания легко читались на ее лице, и мне было мучительно жалко ее. Я бы давно забросил всю эту затею и без помех примирился бы с ней; но я слишком ясно понимал, что все наше семейное будущее зависит от того, научится ли она быть мне женою — или так и останется только госпожой.