— Праздник очень утомителен, — вдруг впервые за вечер прямо посмотрела она, — Я очень устала. Лягу пораньше, — и собралась уходить.

Я успел поймать ее руку; она гневно взглянула на меня, а я тихо попросил:

— Останьтесь еще ненадолго, госпожа. Сердце вашего раба отравлено этой небесной красотой, и лишь ваш светлый взор способен излечить его. Позвольте мне любоваться вашими прекрасными глазами!

Можно было подумать, что она смутилась; гнев в ее взоре пропал; она опустила глаза и забрала у меня свою руку. Что-то привлекло ее внимание, она стала нервно тереть собственные пальцы, пробормотав: «Проклятая хна!» — потом все же взглянула на меня. Я не мог без улыбки глядеть на ее нежное, восхитительное лицо.

— Хорошо, я посижу еще, — приняла решение она. — Но ты ответишь мне на один вопрос, Рустем!

И снова гордо вскинула подбородок, дразня меня дерзким взглядом.

— Спрашивайте, госпожа, — склонил я голову, любуясь ее тонкой рукой, на которой и впрямь еще были видны слабые коричневатые разводы.

— Скажи мне, паша, — потребовала она, вновь привлекая мое внимание, — кому принадлежит твоя верность?

— Я верный слуга династии, госпожа, — столь странный вопрос меня удивил.

— Я не об этом, — обворожительно улыбнулась она, выбирая с блюда темный плод инжира. — Моя матушка полагает, что ты предан ей.

— И это так, госпожа, — ответил я, не в силах оторвать взгляд от белых тонких пальцев, рельефно и очаровывающе выделяющихся на фоне темной кожуры.

— Однако вчера ты был готов предать ее и нарушить все ее планы по одному моему слову.

Кажется, я стал понимать, к чему этот допрос.

— Если однажды, — продолжила она, — тебе придется выбирать между матушкой и мною — кого ты выберешь, Рустем? — и наконец попробовала выбранный плод.

Я залюбовался ею.

— У Хюррем-султан нет причин сомневаться в моей верности. Но у моего сердца одна госпожа, и это вы. Я выберу вас, госпожа.

Она явно была довольна моим ответом.

— Ты вступил на опасный путь, паша. Если матушка узнает — не сносить тебе головы!

Она снова откусила кусочек инжира; легкий, цвета насыщенного крепкого кофе рукав ее платья сполз, обнажая тонкую руку по локоть.

— Она не узнает, госпожа, — улыбнулся я, — если ей не скажете вы. А если моей луноликой госпоже будет угодно предать меня на смерть — гнев Хюррем-султан уже не будет иметь для меня значения.

Она задумалась, чуть склонила голову, постучала ножкой по полу, снова посмотрела на меня:

— Ты опасный человек, паша, — чуть прищурилась, — умеешь сладко петь. Говоришь вещи, которые я хотела бы услышать, — но много ли в них правды? — недоеденный плод стукнул о поднос.

— Вы сомневаетесь во мне, госпожа? — наклонил я голову, вглядываясь в нее.

Помолчав, она произнесла:

— Я склонна тебе верить, — и, вставая, добавила: — но помни, паша, что я умею столь жестоко карать предателей, как и награждать верных мне людей.

Я встал за нею:

— Страшнее вашей немилости нет для меня наказания, госпожа.

Она ушла к себе.

Глава вторая. Едкая плесень

* * *

Что ж!

Брак оказался не так ужасен, как мне ожидалось. В чем-то даже можно было найти преимущества: например, я стала хозяйкой целого дворца! Тотчас же после праздника я обошла свои владения быстрым скользящим шагом; было, над чем поработать. Как мне кажется, нижний этаж с глиняным полом был слишком сыр: запах плесени и влаги просто преследовал меня там и, казалось, уносился и на верхний этаж, въедаясь в одежду. Дело однозначно требовало уборки — но как ее сделать?

Мои служанки и евнухи остались в гареме; здесь все рабы принадлежали паше, я никого не знала, кроме Гюльбахар. Кто отвечает за столь серьезную уборку помещений — едва ли она?

В гареме все было просто: я приказывала, а если не знала, кому приказать, обращалась к матушке за советом. Здесь все были чужими, и меня мучили едкие сомнения, подчинятся ли они моим приказам?

По уму, нужно было обратиться к паше — но мне не хотелось этого делать. Всякий раз, как я думала о нем или встречалась с ним, меня терзало въедливое, мучительное чувство, схожее со страхом и со стыдом одновременно. Прийти к нему самой, первой обратиться, попросить — нет! нет, никогда!

Я морщилась при одной мысли об этом, и все внутри меня сжималось от неприязни и страха — а ничто не казалось мне столь унизительным, как страх. Паша был полезен мне и роду Османов и, хвала Всевышнему, не обременял меня супружескими обязанностями, — этого было достаточно, чтобы терпеть его.

Нет, я не буду к нему обращаться.

…но как же решить эту проблему с сыростью? Приставучий запах плесени уже начал мне мерещиться — например, сегодня за обедом! Я настолько не могла отделаться от ощущения, что жирный нут с грибами отдает плесенью, что не смогла доесть — так недолго и аппетита лишиться, и вовсе заболеть!

…как в воду глядела. Видимо, мне не померещилось, и продукты и впрямь были испорчены: через пару часов я начала ужасно маяться животом.

Самым невыносимым в этой и без того отвратительной ситуации оказался муж — в своем беспокойстве о моем здоровье он пожелал не отходить от моей постели.

Уже через несколько минут такой «поддержки» я почувствовала значительное неудобство: больной живот неумолимо требовал свое, а я не знала, как выпроводить этого заботливого болвана! Как можно быть настолько бестактным? Неужели он не понимает, что мне совершенно не нужны сейчас лишние глаза в этой комнате?!

Он что-то рассказывал, но я была совсем не в силах следить за ходом его речи. Неотвратимо стало понятно, что мне все-таки придется как-то его выпроваживать.

Я, кажется, начала заливаться краской; какой позор! Впрочем, мне хотя бы удалось проговорить:

— Рустем, я была бы признательна, если бы ты дал мне некоторое время побыть одной.

Слава Всевышнему! Он ушел, и я смогла наконец разобраться со своими потребностями.

Тягучая краска стыда долго еще не хотела покидать моего лица; я чувствовала себя ужасно униженной.

По крайне мере, у него хватило сообразительности не возвращаться до вечера — когда ко мне приехала обеспокоенная матушка. К тому моменту меня уже напоили какими-то отварами с масляным блеском, и живот успокоился; комнату проветрили, и снова чувствовала себя более или менее уверенной в себе.

— Михримах, девочка моя, ты такая бледная, — хлопотала надо мной матушка, чье желто-зеленое платье в полумраке покоев казалось мутно-грязным. — Ты уверена, что ничего серьезного? Что сказал лекарь?

— Небольшое отравление, мама, правда, не о чем беспокоиться, — улыбнулась я.

Рустем-паша воспользовался случаем, чтобы ободряюще взять меня за руку — Создатель, за что мне это? — что не укрылось от проницательного взгляда мамы. Она лукаво улыбнулась и переспросила:

— Ты уверена? Быть может, ты просто ждешь ребеночка?

Кровь отхлынула к сердцу; я неосознанно вцепилась в руку мужу, чувствуя, как душу заполняет въедливый страх.

— Нет, нет, я точно не беременна, — заверила я.

— Как можно быть уверенной? — мать вся сияла, явно поверив в собственную фантазию. — Надо послать за повитухой!

Я была в ужасе; что делать? Не приведи Всевышний, она пришлет свою повитуху, и тогда конец! Та наверняка доложит о том, что я не только не беременна, но и вообще невинна — что же делать, что же делать, что же делать?

В панике я сжала руку Рустема до боли. Он успокаивающе погладил мои стиснутые пальцы свободной ладонью, ненавязчиво закрывая их от взгляда мамы, и обратился к той:

— Простите, госпожа, но пока мы не можем вас порадовать такой счастливой новостью. Я уже вызывал сегодня повитуху, потому что тоже в первую очередь подумал о такой возможности.

Мама не выглядела слишком расстроенной и явно поверила ему. Облегчение чуть не выразилось на моем лице — я еле замаскировала его под легкую грусть.

Похоже, Рустем-паша и впрямь на моей стороне.