- А на что же?
Все вокруг меня зашушукались. С видом конферансье, готового объявить смертельный номер, Бриссо откинулся на спинку стула, причем лицо его приобрело благодаря теням какое-то зловещее выражение.
- Вы хотите знать? - проникновенно спросил он, и я поежилась. - Что ж, завтра мне снесут голову с плеч, поэтому я расскажу. Итак, представьте себе…
Тот, кто сидел слева от меня - с трудом я узнала его, это был Верньо, - безумно сверкнул глазами и отпил вина. Я последовала его примеру, подумав мимолетом, что если не выпью прямо сейчас, то мне грозит сойти с ума.
- Представьте себе даму, жену одного неаполитанского графа, - начал Бриссо, лениво крутя в пальцах чайную ложечку, - она путешествует по Европе и по наивности своей хочет заехать в Париж. Наша доблестная полиция, разумеется, хватает ее уже на заставе и препровождает в тюрьму. Девушку совсем некому защитить, и совсем скоро она должна оказаться перед судом. Но вдруг…
Он порывисто встал, отчего пламя свечей тревожно колыхнулось, и скользнул в тени, окутывавшие стол. Я больше не видела его, только слышала постепенно приближавшийся голос:
- Вдруг на сцене появляется ее муж, который безумно любит супругу и ради ее спасения может пойти на любые жертвы. И он решается на подкуп, для чего во Францию переправляется некоторая сумма денег… в английских фунтах, потому что неаполитанские деньги слишком тяжелы, а наши ассигнаты не стоят ничего.
Я пила и пила вино, будто это могло меня отвлечь. Но то, отдаваясь горечью в горле, падало в желудок тяжелыми ледяными комьями.
- Некоему влиятельному политику, члену Конвента, отнюдь не чуждо милосердие - он же понимает, что графиня виновата лишь в том, что оказалась не в том месте не в то время, - и он соглашается вступить в… преступный сговор, - голос Бриссо был уже совсем близко, и я непроизвольно вжалась в стул. - Но тут…
Ложка, которую он до сих пор держал в руке, упала рядом со мной на стол, и ее тихий звон так резко ударил мне по ушам, что я чуть не вскрикнула.
- Но тут в дело с присущей ему грацией вламывается сам Друг Народа, с которым мы давно точим друг на друга зуб, - сообщил Бриссо и вдруг погладил меня по плечу, будто стряхивая пылинки, - и его милая помощница.
Над столом послышались смешки. Я плюнула на приличия и допила вино одним глотком.
- Воспользовавшись моей добротой, она проникает ко мне в дом и крадет сумку с переданными деньгами, - сказал Бриссо и продолжил свой путь вокруг стола; теперь его безликий голос с каждой секундой отдалялся. - Получается небольшой казус: один из помощников Фукье-Тенвиля уже сжег дело, пока оно не дошло до обвинителя, но охрана, которая должна была вывести девушку и закрыть глаза на побег, своей доли получить не успела. Выходит, графиня так и остается в Консьержери… хотя, по документам, никогда сюда не попадала.
Молчание было ему ответом. Я чувствовала, что многие взгляды устремлены на меня, но не смогла ничего, кроме как беспомощно пискнуть:
- Вы врете…
- Нет, - просто ответил он, вновь опускаясь на свое место. - Перед смертью люди, как правило, не врут. Но вам легче поверить в обратное, чем в то, что все совсем не так, как вам кажется. Еще вина?
- Спасибо, не надо, - чувствуя, что меня начинает мутить, я поднялась. - Я лучше пойду…
- Как жаль, - вздохнул Бриссо, - что рядом нет Марата, чтобы привести в чувство ваши представления о том, что происходит.
Я хотела бросить в него бокалом, но поняла, что не могу пошевелить рукой. Меня это только подстегнуло.
- Заткнитесь, - зло процедила я. - Он спас мне жизнь.
- О, - Бриссо в притворном удивлении приоткрыл рот, - против такого аргумента я не могу спорить.
Я подождала, не захочет ли кто-нибудь еще заговорить, готовая, если что, отразить десяток нападений. Но пустота, разделявшая меня и его, продолжала безмолвствовать. Тогда я развернулась и пошла к двери. Хотелось как можно скорее выбраться на воздух.
- Благодарю за плащ, - нагнал меня голос Бриссо. - А деньги я дарю вам. Употребите их на что-нибудь полезное. Освободите кого-нибудь из тюрьмы, например.
- Обязательно воспользуюсь вашим советом, - скривилась я, чтобы он не увидел моего настоящего лица.
- Это не совет, гражданка, - медленно произнес он, - а наставление. Совет будет другой.
Я не донесла до кованой двери поднятый кулак.
- Какой же?
- Не повторяйте мою ошибку, - Бриссо сжал бокал в руке так, что ножка жалобно затрещала, - выберите правильную сторону.
Я понятия не имела, о чем он говорит, но у меня не было желания уточнить. Мне казалось, что если я немедленно не уберусь из этой камеры, то меня стошнит. Так что если он и ждал каких-то вопросов, то не получил их. Давая себе клятву, что никогда больше не зайду в это кошмарное здание по доброй воле, я гулко постучала в дверь.
Пустота провожала меня тихим многоголосым смехом.
Утром меня разбудило пение. Я поначалу перевернулась на другой бок, слишком сонная для того, чтобы определять источник звука, но спустя секунду подскочила, как ужаленная. Пели на улице - там же, где доносился шум толпы, цокот копыт и пронзительный, но заглушаемый куплетами скрип телег.
Конечно же, это были они. Они ведь не могли не совершить напоследок что-нибудь подобное.
Те, кого везли в телегах к эшафоту, горланили во весь голос “Марсельезу”. Я распахнула окно, чтобы высказать им все, что я об этом думаю, но все слова застряли в горле, когда я увидела, что ставни всех близлежащих домов наглухо закрыты. Взгляды тех, кто ехал в телегах, мигом приковались ко мне, и меня будто пронзила сотня отравленных стрел.
- Твою ж мать, - пробормотала я вполголоса по-русски, отступая. Тут волосы мои взметнул порыв налетевшего ветра, в котором мне на секунду почудилось смрад дыхания смерти, и я, на секунду ощутив себя невесомой пушинкой, едва не потеряла равновесие. Силы снова подойти к окну, чтобы закрыть его, у меня нашлись не сразу, и когда я это сделала, процессия уже удалилась.
“Никогда, - металось у меня в голове что-то невразумительное, - никогда больше, ни за что”.
В небе послышался удар грома, и сырой ветер снова завыл в переулках. Собирался дождь. В Париж пришла осень.
========== Глава 18. Правосудие и справедливость ==========
Последние слова Бриссо не выходили у меня из головы. Спустя неделю после нашего странного прощания я поймала себя на том, что все время обдумываю их - за скудным завтраком или объясняя Клоду хитросплетение очередной теоремы, прихлебывая вечерний чай или пытаясь увлечь себя книгой, - и поняла, что больше так продолжаться не может. Что-то надвигалось, что-то огромное, темное и пугающее, и предчувствием этого дышало все, даже погода: я не могла вспомнить, когда последний раз улицы Парижа освещало солнце, много дней небо было непроницаемо-серым и казалось набухшим, лишь одного удара грома хватало ему, чтобы разразиться густым и хлестким ливнем. Не могла не чувствовать надвигающуюся угрозу и я - пусть мои писательские таланты весьма скромны, но то, что называется чутьем, во мне за несколько лет работы пробудилось в полной мере. Поэтому я, неожиданно для себя, решила последовать данному мне совету и в тот же вечер, облачившись в свой “маскировочный”, как я его называла, костюм, оставленный мне Маратом, отправилась в клуб кордельеров.
Внутрь меня пустили без проблем - секьюрити у входа даже не удостоили меня вниманием. В зале, как всегда, было невероятно много народу, и сквозь витавший в воздухе гул я плохо слышала, о чем кричат с трибуны. Одно я знала точно: голос оратора был мне знаком.
- Кто выступает? - спросила я, пихнув локтем какого-то мужика.
- Папаша Дюшен! - ответил он, даже не повернув головы в мою сторону.
Я почувствовала, как у меня будто бы начинают ныть сразу все зубы. “Папаша Дюшен” действительно был мне знаком - газета, от которой за километр разило вульгарщиной, была прямым конкурентом “Публициста Французской республики”, и последний, увы, еще летом начал безнадежно проигрывать напористому, резкому, не следящему за словами противнику. Марат, конечно, отзывался о редакторе “Дюшена” со всем возможным снисхождением в голосе, но я не могла не видеть, как он бесится подчас по его поводу.
