- С чего бы это? - удивился он. - Я, конечно, не верю во все эти сказки про бога и ангелов, но… это совсем не отрицает существование души. И потом, если бы я не верил в вечность, я бы всем этим, - он встряхнул зашуршавшим листком, - даже не думал бы заниматься.
- Да, вы говорили об этом, - вспомнила я.
- Хоть что-то из моих слов ты запоминаешь.
- Но никак не могу найти связи между верой в вечность и… - я решила, наконец, высказать то, что давно уже бурлило у меня на сердце, - вашей борьбой.
Он хотел усмехнуться, но закашлялся, и в итоге у него получился звук, похожий на хрюканье.
- Связь самая очевидная. Если человек готов бороться, он никогда не будет делать это ради сиюминутного успеха, который все равно канет в никуда. Смысл борьбы, если она заранее обречена на провал? Ну уж нет, это не для меня. Либо вечность, - на его лице появилась довольная улыбка, - либо ничего.
Я хотела еще что-то сказать, но тут дверь отворилась, и вошла Симона. Последнее время она усиленно делала вид, что не замечает моего присутствия, и я от этого при ее появлении все время ощущала себя нашкодившим щенком. Первое время она пыталась, правда, огрызаться - я не один раз, заходя в квартиру, слышала ее с Маратом споры, - но он стоял насмерть, делал вид, будто вообще не понимает, о чем речь, и наотрез отказывался рвать со мной всякий контакт. Я могла бы торжествовать победу над соперницей, но делать это мне мешало внезапно пробудившееся сочувствие: Симона, сдавшись, окончательно потускнела и почти не высовывала нос с кухни, откуда я регулярно слышала ее приглушенные рыдания. От них мне становилось чудовищно неудобно, и я, ощущая себя так, будто насквозь промокла, пропитавшись чужими слезами, торопилась шмыгнуть по коридору со всей возможной быстротой. Вот и сейчас, при одном взгляде на ее опухшие щеки я отвернулась и сделала вид, что меня больше всего на свете интересует небольшая выбоина в стене.
- Твой обед, - тихо сказала Симона, поставила перед Маратом тарелку и по обыкновению неслышно вышла. Напряженное молчание, повисшее между нами, ни один из нас не мог разогнать еще минуты две.
- Значит так, - первым собрался с силами редактор, - сейчас возьмешь вот это и пойдешь в типографию…
Я продохнула. В конце концов, Симоне уже не к чему было ревновать - ведь возобновившаяся болезнь Марата свела на нет любую нашу близость. Поэтому мне вовсе не с чего было чувствовать себя виноватой в чем-то…
Если это и была попытка самооправдания, то она вышла достаточно убогой, чтобы на душе стало еще гаже.
- А я не обещал, - вдруг сказал Марат, посмотрев на мое лицо, - что будет легко. Но если ты захочешь уйти - я тебя не держу.
Последние слова он произнес настолько буднично, что у меня не осталось сомнений, что они давно вошли у него в привычку. Я ничего не ответила.
Зайдя в дом, я сразу увидела Нору, нервно мерившую шагами комнату. Для нее это было нетипично - обычно она сидела неподвижно за столом или у себя в комнате, замкнувшись в своей печали, как в тюремной камере, и в такие моменты бесполезно было ее как-то расшевелить. Но в тот момент она явно была взведена до предела: услышав, как я открываю дверь, подскочила на месте и резко обернулась, но в один миг вспыхнувшая на ее лице улыбка погасла, будто кто-то плеснул в нее ледяную воду. От столь резкого разочарования мне даже стало стыдно, но я тут же одернула себя: не хватало еще чувствовать вину за чужую несчастную влюбленность.
- Это ты, - упавшим голосом произнесла Нора, вновь принимаясь ходить из стороны в сторону. - Всего лишь ты.
- А ты Максимилиана ждешь? - как можно более приветливо спросила я. Она неопределенно пожала плечами:
- Я жду маму. Она пошла к Шарлотте, проверить, не случилось ли чего-нибудь.
- Давно ушла?
- Около часа назад.
Я не испытывала большого желания продолжать разговор - мне и без того было о чем подумать, - и хотела уже подняться к себе, но тут дверь открылась вновь, пропуская еще двоих - мадам Дюпле и Робеспьера, бледного, трясущегося, марионеткой повисшего на ее локте. Он пытался устоять на ногах, но ему это давалось с трудом, и женщина не могла его удержать, но глупо было думать, что Нора тут же не придет ей на помощь:
- Боже мой! Максим! - мадам Дюпле сдала ей полубесчувственного Максимилиана буквально с рук на руки и тяжело упала на первый подвернувшийся ей стул, начала обмахиваться ладонью на манер веера, переводя дыхание.
- Что случилось? - спросила я, не зная, на кого смотреть - то ли на Нору, мертвой хваткой вцепившуюся в Робеспьера, то ли на ее мать, сидевшую с видом героини. - Вы его привезли обратно?
- Украла, если можно так выразиться, - с гордостью заявила мадам Дюпле. - Я пришла к этой девице, у нее не квартира, ужасная конура, и этот бедный гражданин весь больной… Девица меня пускать не хотела, но разве меня не пустишь!
Она сухо рассмеялась, глядя на то, как ее счастливая дочь пылко обнимает вернувшегося постояльца, и он отвечает на ее объятия, смыкая за ее спиной слабые, подрагивающие руки.
- Ты ведь больше не уедешь? - по щеке Норы покатилась слеза.
- Не уеду, - пробормотал он, прижав ее к себе. Мне хотелось в голос заорать: “Да поцелуй же ее, придурок!”, ибо взгляд Элеоноры, ее призывно полуоткрытый рот говорили сами за себя, и надо было быть полным идиотом, чтобы не понять, на что она намекает. Но все-таки в чем-то, как я уже могла неоднократно убедиться, Робеспьер как раз им и являлся, поэтому все его нежности ограничились тем, что он достал из кармана платок и вытер Норину щеку.
- Ты же знаешь, - слабо улыбнулся он, - я не выношу, когда ты плачешь.
Более умилительной картины сложно было представить, но меня не оставляло ощущение, что я подглядываю за чем-то, что должно было быть скрыто от посторонних глаз. Я посмотрела на мадам Дюпле и поняла, что она мое мнение вряд ли разделит: женщина смотрела на обнимающихся с жадностью зрителя, заплатившего огромные деньги за билет на шоу и теперь чувствующего, что увиденное того стоило. Что я на нее смотрю, она поняла не сразу.
- Ну, ты поняла, - мадам Дюпле внезапно подмигнула мне, и я подумала, что в эту суровую, строгую даму вселился какой-то озорной бес, ибо не могла она в здравом уме себя так вести, - медлить было нельзя. Девица вышла куда-то, а я бегом обратно, забрала его и деру…
- Ну конечно, - раздался за нашими спинами девичий голос, - все для любимой дочери.
Виктуар Дюпле, младшая из сестер, как раз в этот момент выходила из кухни и задержалась в дверях, откуда и наблюдала за разворачивающейся в гостиной сценой. По-моему, это были первые слова, которые она произнесла на моей памяти в полный голос: она всегда общалась сдавленным полушепотом, прикрывая рот ладонью и следя, чтобы ее слова могли долететь лишь до того, кому были предназначены. Лицо ее было миловидным, но в нем, что удивительно, я не находила ничего милого: наверное, всему виной была мелкая кривая улыбка, которая то и дело разрезала это лицо, как нож - кремовый торт.
- Что ты сказала, Виктуар? - обернулась к младшей дочери мадам Дюпле.
- Ничего, матушка, - вновь едва слышно проговорила та, и я засомневалась, точно ли слышала только что ее настоящий голос.
- Вот и то-то же, - мигом утратив к Виктуар интерес, мадам Дюпле повернулась к Норе. - Милая, мне кажется, гражданину лучше прилечь. Посмотри, эта девица совсем его уморила.
Робеспьер весь дернулся, пытаясь возразить, но добился этим лишь того, что руки Норы крепче сжали его плечи, и покорно замолчал.
- Ты болеешь? - приподнявшись на цыпочки, Нора коснулась губами его лба. - Действительно, у тебя легкий жар… пойдем, скорее ляжешь у себя.
- У меня?..
- Да, - Нора легко потянула его за руку, - в твоей комнате все по-прежнему, я только пыль протирала, а ничего не переставила…
- Но мои книги…
- Мы их привезем обратно, - поднявшись, мадам Дюпле положила руку Робеспьеру на плечо, - не волнуйтесь. Вам правда лучше сейчас лечь.
