- Как! Наше правительство унизит себя до того, что станет жертвою подлеца, торгующего своим пером и своей совестью, меняющего цвет в зависимости от своих ожиданий, от характера опасности, подобно той рептилии, что ползает под солнцем!
Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о ком речь. Я покосилась на место, где обычно сидел Камиль. Конечно же, его не было. Но мне казалось, что и его присутствие не помешало бы Антуану произнести обвинение. А он тем временем продолжал, воодушевленный чрезвычайно:
- Дурные граждане, по поручению иностранных держав возмущающие общественное спокойствие, развращающие все сердца, идите сражаться; презренные виновники народных бедствий, ступайте учиться чести у защитников отечества!.. Но нет, вы не пойдете к ним! - он трагически повысил голос и сделал паузу перед тем, как объявить свой вердикт. - Вас ждет эшафот!
Бурные, продолжительные аплодисменты последовали за его словами, а я стояла и не могла заставить себя шевельнуть хоть пальцем. Антуан не мог этого говорить. Должно быть, кто-то другой вселился в его тело и говорил его голосом.
- Фракция снисходительных, стремящаяся спасти преступников, и фракция, вдохновляемая заграницей, которая кричит громче всех, ибо боится разоблачения и всю суровость обращает против защитников народа… все эти фракции сходятся по ночам, чтобы согласовать свои преступные действия на день! они делают вид, что враждуют друг с другом, дабы общественное мнение разделилось между ними; а затем вновь объединяются, чтобы между двумя преступлениями душить свободу!
Не в силах больше слушать, я развернулась и вышла вон. В конце концов, я слышала это все уже, только другими словами. Антуан ни на йоту не поменял свою мысль, всего лишь облачил ее в пышную ораторскую форму и преподнес замершему от восторга Конвенту так, что ни у кого не возникло сомнений в правоте его слов. “Они сошли с ума, - только этим мне осталось утешать себя. - Они все просто сошли с ума”.
В холле было людно - народ толкался и шептался, передавая друг другу какую-то новость. Новость была животрепещущая и необычайно всех волновала, но я могла ухватить лишь ее невнятные обрывки, пока не зашла в буфет и не приблизилась к стойке, чтобы заказать себе кофе.
- Как, гражданин, неужели? - тучная буфетчица казалась огорченной. - Неужели папашу Дюшена и впрямь арестовали?
- Арестовали, да, - подтвердил солидного вида мужчина, беседовавший с ней.
- Может, это какая-то ошибка, гражданин?
- Никакой ошибки, - сказал мужчина, благожелательно глядя на нее, - арестовали совершенно точно.
Я взяла чашку кофе и опустилась за пустовавший столик. На душе у меня не было ни злорадного удовлетворения, ни мстительного азарта. Только одна мысль, воспаленная и больная, бродила в моем опухшем от усталости мозге: “Скоро еще один человек умрет”.
За соседний с моим столик приземлились двое мужчин. Из их приглушенного разговора я поняла, что обсуждают они последний номер “Старого кордельера” и гадают, что будет в следующем, который, судя по слухам, должен был со дня на день выйти из печати. Я прислушивалась к ним со всем вниманием, но они вскоре заметили это и, поспешно собравшись, ушли.
Раскачиваясь на стуле, я помешивала кофе. Странная апатия завладевала мною все сильнее. Но я не успела задуматься о ее причинах, потому что тут двери буфета открылись, и помещение заполнилось гомонящими депутатами - видимо, после речи Антуана был объявлен перерыв. Сам же Сен-Жюст, сияя не хуже начищенной монеты, приблизился ко мне.
- Слышала? - осведомился он. - Полная победа! Почти как тогда, в первый раз…
- Да, замечательная речь, - я попыталась заставить себя улыбнуться, но у меня не вышло. Посмотрев на меня, Антуан поморщился.
- Ой, давай без этого, ладно? Я не хочу по второму разу одно и тоже талдычить…
- Не надо, - согласилась я. - Слушай, я тут кое-что вспомнила…
Осененная неожиданной мыслью, ясной, как откровение, я начала подниматься со стула. Сен-Жюст невесело усмехнулся:
- Ладно, когда-нибудь ты все равно поймешь, что мы были правы.
- Обязательно, - вообще не думая, что отвечаю, сказала я и поспешно ушла. В другой момент я бы обязательно поговорила с Антуаном, но не сейчас - свалившуюся на меня идею предстояло обдумать в одиночестве и тишине.
Я думала, что буду метаться по меньшей мере несколько часов, но, к моему удивлению, пути от Тюильри до дома Дюпле мне хватило, чтобы крепко увериться в том, что я собираюсь сделать.
Камиля я обнаружила в типографии за версткой нового номера. Опасность, которая бродила столь близко, никак не повлияла на него - пожалуй, он был более спокоен, чем обычно, пока сосредоточенно высчитывал строчки и страницы. Мне пришлось громко покашлять, чтобы обратить на себя его внимание.
- Привет, Натали, - рассеянно сказал он, смахивая со стула кучку скомканных бумаг и жестом приглашая меня присесть. - Как ты? Что-то произошло?
Стул я проигнорировала и приблизилась к Камилю, решительно отодвинула бумаги у него из-под носа, заставляя посмотреть на меня. Он удивленно заморгал.
- Ты что это?
Вместо ответа я вытащила из-за пазухи несколько неровно сложенных листов - моя статья “Что делать?”, восстановленная по памяти всего за один вечер и исправленная в угоду актуальности. Демулен с интересом посмотрел на меня, потом опустил взгляд на бумаги.
- Это то, о чем я думаю?
- Это будет бомба, - сказала я, протягивая ему статью. - Прочитай, оцени. Ты это напечатаешь?
Я думала, что мне будет ужасно страшно, как бывает при пересечении грани, из-за которой возврата уже нет. Но я ничего не ощутила, только спокойное удовлетворение, как при осознании хорошо выполненной работы. Демулену же потребовалось всего пара минут, чтобы пробежать взглядом по тексту. Когда он поднял голову, его глаза сверкали.
- Ты понимаешь последствия? - тихо спросил он, откладывая статью.
Последствия сверкали на солнце, и с них мерзко капало на самый хребет. Я сцепила под столом руки так, что едва не захрустели кости:
- Лучшего комплимента ты мне не мог сказать.
И это было ответом на все возможные вопросы одновременно.
Когда Неподкупному доставили с трудом добытый, только что отпечатанный седьмой номер “Старого кордельера”, его реакция на прочитанное была, мягко говоря, странной - вместо возмущения и презрения на бледном лице гражданина Робеспьера появилось ошеломленное выражение, будто кто-то с силой ударил его под дых.
- Подождите внизу, - скомандовал он застывшему у стола агенту и, едва дождавшись, когда за ним закроется дверь, поспешно полез в нижний ящик своего стола, тот самый, который всегда был заперт на замок. Народная молва поговаривала, что там Неподкупный держит проскрипционные списки, но в действительности же там была всего лишь небольшая записная книжка в кожаном переплете, чехол из плотной ткани, в который было обернуто что-то прямоугольное и черное (те, кому доводилось видеть этот странный предмет, потом долго и бесплодно гадали о его предназначении. Высказывались самые разные предположения: от тривиальной табакерки до черномагического талисмана), несколько писем, содержание которых так и осталось загадкой, ибо все чернила выцвели от времени, и небольшая пачка листов, исписанных вдоль и поперек, причем явно не рукой самого гражданина Робеспьера - он бы никогда не позволил себе насажать столько клякс. Именно к этим бумагам и обратил он свое внимание: прочитал первые несколько строк, затем посмотрел на раскрытый выпуск “Кордельера”, затем вновь на рукопись…
Несколько секунд Неподкупный сидел неподвижно - любому, кто увидел бы его сейчас, пришло бы в голову сравнение с готовящимся к броску тигром. Затем он, медленно, словно во сне, перелистал рукописные листы и задержал взгляд на последней строчке - кривовато выведенной подписи.
- Что ж, - негромко сказал он себе под нос, - пусть горит.
Увидев издалека, как в затянутое сиреневой пеленой сумерек небо вздымаются, разметая искры, языки пламени, я, прогуливающаяся по набережной, сразу же помчалась поглазеть, что горит. Мной двигало одно лишь ребяческое любопытство, я даже в страшном сне не могла представить, что огнем объята… наша типография.
