Принимая удар как награду,

принимая награду как груз,

я ищу предпоследнюю правду,

потому что последней боюсь.

Только тают последние силы,

только не с чем сверить ответ.

Вот у Рильке была Россия.

У меня и этого нет.

Во взгляде грустная бодрость,

а в голосе бодрая грусть.

Отыгран безумный возраст

прелюдий с листа наизусть.

Откуда ты, тихая сила,

отчаянная простота?

Я всё, что учила, забыла.

Но лучше читаю с листа.

Подмышки пахнут липой,

чернилами – сирень.

Когда бы мы могли бы

любиться целый день

подробно и упруго

и к вечеру раз пять

друг друга друг на друга,

как пленных, обменять!..

Смысл жизни младше жизни

лет на тридцать – тридцать пять.

Полагается полжизни

ничего не понимать.

А потом понять так много

за каких-нибудь полдня,

что понадобится Богу

вечность – выслушать меня.

Прядётся, прядётся, прядётся

корявыми пальцами нить.

Придётся, придется, придётся

родителей похоронить.

Эй, вечность, ты все еще в детской

иль перебралась на вокзал?

Везёт Тебе, царь Иудейский! –

Ты этого страха не знал.

Чёрное с утра примерять,

пару блузок переменить…

Сколько ни учись умирать,

не научишься хоронить.

Сколько ни учись горевать,

не научишься говорить:

Примите мои соболезнованья, – и кивать,

если станут благодарить.

Нежность не жнёт, не сеет,

духом святым сыта.

Что же она умеет?

Только снимать с креста.

Тут не нужна сила –

тело его легко

настолько, что грудь заныла,

будто пришло молоко.

Выпьем воды летейской на брудершафт,

я из твоих, а ты из моих ладоней,

и осмотримся, как изменился ландшафт.

Изменился. Стал еще монотонней.

И пойдём по трупам забытых дней,

освещённые тусклым отблеском славы…

Если дух действительно плоти сильней,

как же ему не совестно мучить слабых?

Писали родину с заглавной,

писали Бога со строчной,

ведо́мы Ольгой Николавной

с Ириной Александровной.

Вотще мы Родине молились

и втуне получили пять.

Все правила переменились.

Бог знает, как теперь писать.

В дневнике литературу мы сокращали лит-ра,

и нам не приходила в голову рифма пол-литра.

А математику мы сокращали мат-ка:

матка и матка, не сладко, не гадко, – гладко.

И не знали мальчики, выводившие лит-ра,

который из них загнётся от лишнего литра.

И не знали девочки, выводившие мат-ка,

которой из них будет пропорота матка.

Утёнок был гадок и гадко-прегадко одет,

с худыми ногами и длинною тонкой косою.

Лишенный особых царевно-лебяжьих примет,

он громко, нахально, прилюдно гнушался собою.

Открылось утёнку, что все, поголовно, скоты,

что радости нет и, наверное, больше не будет.

И страх темноты перевешивал страх высоты.

И больно чесались невылупившиеся груди.

Влюблялись друг в друга по кругу,

по росту, по списку в журнале,

отбив у подруги подругу,

доверие класса теряли,

кричали на пьяного папу

и хлебом кидались в столовой,

и только ленивый не лапал

под лестницей Нинку Хапкову.

Приап приходит раньше, чем Эрот.

Войдёт в вагон. Ширинку расстегнёт.

Достанет. Поиграет. Уберёт.

Кругом народ. Но это не спасёт.

Глухая духота. Горючий пот.

Не глядя. Глаз не отрывая от.

Девичество. Четырнадцатый год.

Лица не помню. Только чёрный рот.

Ave тебе, матерок,

лёгкий, как ветерок,

как латынь прелата,

налитой и крылатый,

как mots парижских заплатки

на русском аристократки,

как чистой ночнушки хруст, –

матерок из девичьих уст…

Мы взрослели наперегонки.

Мы на время бегали по кругу.

Мальчик, шнуровавший мне коньки

(переделай, это слишком туго!),

первым откатал свои круги.

Врали про плеврит. Нет, политура.

…и так накатаешься, что, придя, не можешь

снять коньки –

сядешь на пол и сидишь, как дура.

Причалил к безлюдному берегу.

Ножом открывал мидию.

Открыл меня, как Америку,

считая, что прибыл в Индию,

что тут Камасутра сторукая,

ночное домашнее видео…

И с плохо скрываемой скукою

из мидии ножик выдернул.