Возможно это было связано с нагрузкой в лицее: близилось окончание полугодия, с обязательными итоговыми контрольными и самостоятельными работами, с рефератами и внеклассной работой, с подготовкой к празднику в лицее и кучей других, самых разнообразных дел. Скучать, безусловно, было некогда. Тем не менее по прошествии каждой ночи, Вера с лёгкой грустью, ловила себя на мысли, что ждёт продолжение сна, которого всё не было, до самого начала учёбы. А потом, как бывает на телевидении, видения “включили” и показывали две ночи подряд.

Если первый сон был очень ярким и подробным, то последующие два сна, были короткими и знаковыми эпизодами из жизни цыганского приёмыша. Вера записала в тетрадку и их.

Эпизод первый

Цыгане издревле считали появление детей хорошим знаком. И старуха Гюли, знахарка и уважаемая табором женщина, тоже так считала. Да и сам Бахтало видел, как воспряли духом мужчины и женщины, после появления в таборе детской мордашки.

По сути Мири, хоть и выглядела как трёхлетняя, стала первым ребёнком, появившимся после постигшего их несчастья, поэтому девочку окружила заботой и вниманием вся община. А Каце, вообще, выплеснула на малышку все свои материнские чувства.

Несмотря на постоянную заботу табора, девочка с тёмными глазами продолжала себя вести отчужденно. Мири не шла на контакт с более старшими детьми и не принимала участие ни в играх, ни в жизни табора. Мири ускользала от прикосновений всех женщин, кроме Каце и старухи Гюли. Впрочем, и Гюли она только однажды протянула руку. Да и то, только чтобы взять засушенную веточку.

Но самое главное – Мири молчала. Каце считала, что девочке просто трудно привыкнуть к чужому языку, поэтому всё своё свободное время она, как могла, учила малышку названию предметов, одежды, утвари, частям тела… В общем, всему тому, с чего начинает изучение мира любой ребёнок. Мири слушала, иногда улыбалась, иногда, крайне редко смеялась, но не повторила за Каце ни одного слова. Вскоре и с этой причудой свыклись.

Наверное, именно спасение Мири оказалось той удачей, которую удалось поймать за хвост. Пережитые ужасы и страх перед церковным преследованием, потихоньку стирались из памяти, как и болезненные воспоминания о последней долгой стоянке табора. Жизнь продолжалась, постепенно налаживалась, всё чаще на пути табора попадались деревни и местечки, в которых мужчинам удавалось подработать кузнецами. А женщины могли за хорошую цену продать искусно сплетенные корзины и, конечно, предсказать счастливую судьбу за звонкую монету всем желающим.

По вечерам к их табору подходили люди, послушать песни под гитару и посмотреть на танцы возле огня. Как правило, угощений гости приносили столько, что еды хватало до следующей остановки. Почти год всё шло настолько гладко, что Бахтало уже не раз подумывал о зимовке на постоянном месте. Многие эту идею поддержали.

К концу осени табор остановился в одной деревушке. Жители встретили цыган, на редкость, приветливо. Видимо до этой глуши пока не докатились слухи о последнем законе, в котором местным правителям предписывалось не допускать “люд кочевой, иноземный в города и поселения, чтобы не случилось мора чёрного”. Пострадавших из-за того злополучного закона было много: иноземцы всех мастей и видов, иноверцы и все, кто хоть чем-то отличался от местного населения. Или имел имущества больше, чем местные. Да уж, зависть страшное чувство, возможно даже пострашнее чумы. Встречаясь с другими таборами в дороге, Бахтало слышал немало историй, о том, как зависть и ревность местных кумушек к яркой красоте женщин табора, была причиной оговоров. Результат был один – им опять приходилось бежать и скитаться!

Непонятно Бахтало было одно – зачем другие люди придумывают байки про то, что иноземцы специально распространяют заразу? Какой толк им от этого? Забрать себе имущество табора? Так сколько там этого добра у цыган – кони, кибитки, походная кузня, пестрые одежды и украшения? Так не у каждого табора было столько имущества, у некоторых дрессированные медведи и те были полуголодными и плешивыми, даже коврик у камина не сделаешь. Да и вещи и дома обвинённых в моровых поветриях сжигались, а не раздавались “радетелям”.

Старуха Гюли частенько вспоминала, что слышала от более древних стариков – не раз, и даже не два, подвергались цыгане гонениям по разным причинам. Появление цыган всегда было громким и шумным, запоминающимся для жителей деревень, которые в своей жизни дальше ярмарки не выбирались, и главными событиями считали крестины, свадьбы и похороны. Непривычные для местных, резко выделяющиеся своим ярким внешним видом, обычаями или верой – все эти отличия вместе и по отдельности, как и обычная зависть к их свободе, рано или поздно становились причиной неприязни.

А в некоторых случаях, навести напраслину на цыган – не грех для деревенских, пытающихся выслужиться перед своим господином. Свалить недород урожая, падеж скота или другой какой убыток на “пришлых” – милое дело, зато можно получить денежную награду или, на худой конец выбить послабление в выплате десятины.

Ходили слухи, что при первых же признаках моровых заболеваний цыган обвиняли в колдовстве, пособничестве дьяволу и намеренном отравлении колодцев и рек.

Табор Бахтало был осёдлым почти целое поколение. Многие молодые люди, до рокового события, даже не знали, как кочевать. Для них всё было новым и непонятным.

А Бахтало ещё помнил, как раньше, когда он был молодым, чернявым и белозубым, они не задерживались на одном месте надолго. Обычно при въездах в граничные замки их табор объединялся с труппой бродячих цыган – дрессировщиков. А бароны их таборов были дорогими гостями в замках местных феодалов, вместе с владетелями восседали в пиршественной зале как равные.

Всё время скитаний и лишений после страшной гибели соплеменников и бегства, Бахтало даже не позволял себе задумываться о настоящих причинах погрома. В тот момент его волновало только одно – как можно быстрее покинуть ставшие вдруг негостеприимными земли. И вот сейчас, когда они нашли относительно спокойное место, с приятными радушными жителями, Бахтало возвращался к трагическим событиям: строил предположения о причинах, и терзался сомнениями. Какова вероятность, что эти милые сегодня люди, завтра не позарятся на вознаграждение и не пойдут кляузничать на пришлых цыган? А может, действительно, всё обойдется и стоит довериться судьбе и остаться хотя бы на временную зимовку?

Предположений почему путешественники, кочевники и иностранцы были теми, кого обвиняли во всех бедах, у Бахтало было много. Но разве сейчас найдёшь истину? Тягостные мысли одолевали баро – он не знал, как предотвратить возможное несчастье. Решил не думать о прошлом, с долгой стоянкой не спешить и посмотреть на ситуацию ещё немного.

Не прошло и недели, как мужчины нашли себе работу, а женщины из табора уже судачили с деревенскими кумушками. Глядя на это, Бахтало всё чаще подумывал остаться на зимовье в этой приветливой деревне. Мужчины из табора поддерживали идею и частенько интересовались, когда же баро пойдёт договариваться.

Вдруг резко зарядили проливные дожди, превратившие путь от стоянки цыган к деревеньке в грязевое месиво. Так что переговоры со старостой о выделении им земли для постройки конюшни и кузни отложили на неопределённый срок.

В один из вечеров снова хлынул ливень. Гостивший в новенькой кибитке Каце и Годявира Бахтало решил остаться у молодых на ночь. Всё чаще, глядя на молодого мужа дочери, Бахтало одобрительно кивал. Со стороны он замечал, что дочка счастлива, и заметно округлившийся живот Каце грел его душу скорым появлением внука.

Бахтало и Годявир опрокинули по чарке и с воодушевлением заговорили о будущем.

Внезапно разговор взрослых прервал чистый, ясный и звонкий голос:

– Здесь оставаться нельзя, здесь пахнет болью и смертью!

На лицах мужчин застыло удивление. Даже Каце с изумлением выглянула из своего угла. Мири молча окинула всех серьёзным взглядом своих чёрных, почти угольных глаз и остановилась на Бахтало. Под взглядом Мири, ему стало не по себе, а по спине заструился противный холодный пот. Показалось, что ещё мгновенье и в глазах маленькой девочки вспыхнет прожигающий насквозь огонь.