Сама не понимая почему, Се Яцзюнь отложила в сторону учебник и вышла к гостю предложить чаю. Однако отец Лю Хо даже не осмеливался дотронуться до белой фарфоровой чашки. Беспомощно опустив руки, он пристроился у стола на самом краешке табурета и все что-то несвязно бормотал о проступке сына-хулигана. Неожиданно его голос взмыл высоко вверх, словно в злобном порыве он забыл, что вокруг него люди; при этом вид у него был настолько свирепый, что, казалось, он вот-вот на кого-нибудь набросится и съест.

– Вот же скотина, даром что мой сын…

Из комнаты резко, словно гудок паровоза, снова заголосил мальчик, которого наверняка напугал хриплый крик незнакомца. С тех пор как Ячжоу получил увечье, он был весь как натянутая струна. Малейший шорох вызывал у него панику. Мать снова чем-то громко ударила о стол и раздраженно проворчала:

– Ты совсем оглохла? Неужели не можешь пойти и успокоить брата? Он вот-вот задохнется от плача!

Без всяких пререканий Се Яцзюнь послушно и огорченно отправилась в комнату к брату. Склонившись над кроватью, она осторожно погладила ребенка по худенькому тельцу и, прослезившись, принялась его успокаивать:

– Крошка Ячжоу, нельзя плакать! Будешь плакать, глазик не заживет, надо лежать смирненько, тогда все быстро пройдет!

Но брат продолжал капризничать, рыдая и выкрикивая что-то невнятное, словно находившийся в забытьи раненый боец. В уголках его рта виднелись засохшие следы слюны. Девочка взяла ложку и осторожно напоила его водичкой. На душе у нее было тяжко: ведь она лично обещала отцу, что будет хорошенько заботиться о брате. Теперь же, глядя, как страдает несчастный ребенок, она чувствовала себя совершенно беспомощной. Это разом вызвало у нее приступ ненависти к Лю Хо, и она подумала: «Даже не попадайся мне на глаза, иначе получишь по заслугам».

– Гав, гав, гав! – раздался настороженный лай Танка. В сумерках вдруг повеяло холодом. После несчастного случая мать яростно схватила веревку и крепко-накрепко привязала Танка во дворе. Теперь, потеряв свободу, он или тоскливо выл, или, натягивая веревку изо всех сил, остервенело лаял. Се Яцзюнь было жаль пса, однако мать, задыхаясь от злости, выпалила:

– Отныне даже не смейте его отпускать!

Говорят же, что собаки все понимают. Возможно, Танк просто почувствовал, как плохо мальчику, а потому и проявил беспокойство.

Его лай прозвучал словно намек на то, что гость засиделся. Мужчина забеспокоился, быстро поднялся со своего места и суетливо распрощался. Се Яцзюнь слышала, как мать непреклонным тоном попросила гостя забрать все гостинцы обратно, однако тот снова и снова умолял принять их, настаивая, что принес их от чистого сердца. Они еще долго препирались, упрямо твердя каждый свое.

Устав слушать всю эту канитель, Се Яцзюнь вышла из комнаты и многозначительно протянула:

– Мам…

Она и сама не могла понять, что с ней. Ведь, помогая этому мужчине, она вроде как пыталась уладить дело миром. Но вот зачем она ему помогала? На душе у нее, словно спутанная веревка, была полная сумятица. Будь перед ней в эту минуту Лю Хо, то, возможно, она вела бы себя совсем иначе. Она непременно должна расспросить его обо всех деталях. А вдруг взрослые обвиняют его напрасно? Она пребывала в полной растерянности, и пока все не выяснилось окончательно, ей не хотелось так категорично осуждать и обвинять людей, тем более что еще недавно этот мужчина совершенно бескорыстно помогал их семье.

Вскоре после того, как ушел отец Лю Хо, на улице снова раздался настороженный лай собаки.

Во двор, опасливо ступая, вошла стройная, фигуристая женщина. Она вся приятно благоухала кремом. Явилась без приглашения, но вела себя вполне по-свойски, словно старая знакомая или соседка. Оглядевшись по сторонам, она остановила любопытный взгляд на Се Яцзюнь.

– Ой, какое же на тебе красивое платье, ни дать ни взять киноактриса. Наверняка мама тебе сшила, вот это мастерица!

С этими словами женщина неожиданно протянула руку и беспардонно схватила девочку за подол. Помяв на пальцах ткань, она оценивающе уставилась на нее, словно принимала решение у магазинного прилавка. Се Яцзюнь стало как-то не по себе. При этом она как могла заслоняла собою Танка. Незнакомка воспользовалась моментом и проскользнула в дом, не преминув проворчать:

– Какая у вас злобная собака, наверняка и кусается как волк. Такая напугает до смерти, такую надо привязывать как следует.

Вторжение незваной гостьи прервало домашние дела матери. На самом деле она собиралась продолжить бесконечный разбор вещей, но, делать нечего, пришлось остановиться. Женщина представилась, назвавшись сестрицей Хуа из соседнего дома. Она просто проходила мимо и решила заглянуть. И тут же заверила, что впредь к ней можно свободно обращаться по самым любым вопросам, мол, дело житейское, она придет по первому зову. Продолжая точить лясы, сестрица Хуа туда-сюда прохаживалась по комнате, лапая то одно, то другое. Заметив в серванте какую-нибудь безделушку, она алчно распахивала свои раскосые глаза и принималась, цокая языком, расхваливать ее на все лады. Мать, глядя на ее поведение, не знала, что и сказать. Жалкий плач ребенка погасил пылкое любопытство бесцеремонной гостьи, возвратив ее к реальности.

– Ой, дай-ка мне взглянуть на бедняжку. Подумать только, какое наказанье!

Не получив от матери никакого разрешения, сестрица Хуа тем не менее протиснулась в комнату, чтобы посмотреть на брата Се Яцзюнь. Улучив момент, мать обернулась и сурово уставилась на Се Яцзюнь, словно укоряя: как она вообще пустила на порог эту женщину? Се Яцзюнь лишь высунула от удивления язык, чувствуя какое-то непонятное удовольствие: по крайней мере приход соседки хотя бы на время переломил настроение сегодняшнего вечера: в противном случае мать и дальше продолжала бы брюзжать. Как говорится, если женщина не в духе, она может копошиться по хозяйству как заведенная, словно решив за одну ночь переделать все дела в своей жизни.

Сестрица Хуа, чувствуя себя словно дома, приблизилась к кровати, деловито осмотрела малыша и успокаивающе залопотала:

– Не бойся, не бойся, ничего страшного, крошечка, у деток кожица нежная, обновляется быстро, скоро все заживет и следа не останется.

На самом деле глаза мальчика были перевязаны с такой тщательностью, что кроме ноздрей и нижней части личика разглядеть что-либо вообще было невозможно. Затем женщина вынула откуда-то из кармана янтарного цвета пузырек и, передавая его матери, сказала:

– Это юньнаньский порошок[9], спасенье от всех бед. В нашем поселке его ни за какие деньги не купишь. Смажь им рану, и ручаюсь, все сразу пройдет.

Это лекарство было так кстати! На какой-то миг мать опешила, сомневаясь, стоит ли ей принимать столь щедрый подарок: ведь еще секунду назад она мечтала выдворить эту женщину. На сей раз их переезд проходил в такой спешке, что многие вещи им пришлось запихивать абы как, поэтому теперь быстро найти среди них что-то нужное было проблематично.

Не дожидаясь, пока мать ответит что-либо, Се Яцзюнь протянула руку, взяла лекарство и несколько раз повторила:

– Спасибо, сестрица Хуа.

К ее удивлению, женщина заливисто рассмеялась. Смех ее звучал настолько звонко и разнузданно, что, казалось, отзывался в крыше и балках дома, с них даже посыпалась залежалая пыль.

– Ха-ха-ха, милая моя глупышка, как ты меня только что назвала? Тебе следует называть меня тетей, а «сестрица Хуа» я для твоей матушки! – сказав это, она тут же добавила: – Вы теперь с моей дочкой учитесь в одном классе.

Щеки Се Яцзюнь тут же зарделись пуще яблок сорта «Красный маршал», девочка нервно затеребила подол платья. Мать наконец-то проявила учтивость, как-никак гостья пришла к ним с самыми лучшими намерениями. Она тут же напустилась на Се Яцзюнь:

– А ну-ка, быстро завари для тети чай с сахаром! Чего встала как вкопанная?

С тех пор эта женщина, попросившая Се Яцзюнь называть ее «тетей Хуа», стала заглядывать к ним чуть ли не через день. Что до матери, то она в ее лице обрела человека, с которым можно было по крайней мере поговорить и прогнать скуку. Следует понимать, что в этот период мать как никогда нуждалась в человеке, который бы помог ей развеять одиночество. Немного позже Се Яцзюнь выяснила, что эту сестрицу Хуа прекрасно знает весь поселок. За глаза все называли ее «цветком-граммофоном», ведь, с одной стороны, в ее настоящем имени имелся иероглиф «цветок»[10], а с другой – у нее был нетерпимый к чужим недостаткам язык. Так что если в поселке во время свадеб или похорон случались какие-нибудь скандалы, то эта правоборница непременно была о них в курсе.