- Знаешь, - отвечала она тихо, - я ведь не обязана тебе ничего
рассказывать.
- Конечно, - отвечал я, - не обязана. Но я не обижусь, если
скажешь.
- А ты так хочешь знать? Ну, я тебе скажу - двое. Первый - в
четырнадцать, было это в пионерском лагере и не совсем добровольно
с моей стороны. Второй...
- Извини.
- Нет уж, теперь я договорю. Второй был в шестнадцать - высокий,
красивый, с длинными патлами. Цветы читал, стихи носил... Тьфу ты
ну, наоборот? На Томаса Андерса был похож. Добился своего - и свалил.
Типичный козел.
- Прости - я не хотел...
- Ничего, Максим , - ей почему-то нравилось выговаривать
имя полностью, - ничего... - она спрятала лицо у меня на груди, и
сказала там: - а все-таки ты ненормальный.
- Почему?
- Глаза у тебя... то пустые-пустые, а то - как угли.
Я улыбался.
- И еще - жара на улице под тридцать, а ты в черной куртке
шастаешь. Хоть здесь бы снял...
- И то правда, - ответил я и снял куртку. С нее началось, но
ей не закончилось. Потом мы опять общались с диваном, и Оля, опираясь
рукой на мой живот, просто сказала:
- Как хорошо, что ты есть, и сейчас тут со мной. Вот повезло,
что встретились...
Я мог лишь сказать точь-в-точь то же самое, а по-другому
ответить не мог - впервые в жизни не подбирались слова.
А потом они, слова, стали на некоторое время не нужны.
Кто-то говорил мне, что нет лучше музыки для любви, чем "Битлз".
Он явно не пробовал "Наутилус".
Утром... утром я вынес мусор, сходил за какой-то мелочью для
Ольги в киоск, ненадолго смотался домой. Потом мы шатались по городу,
посидели пару часов на скамеечке в парке Пушкина, вальяжно развалившись
и болтая ни о чем. Сьели мороженое по пути к "Уралу". Посмотрели пару
раз "Узника", и еще какую-то дребедень. На этот раз уходили из зала
последними, обнявшись как брат и сестра. До ее дома доехали на
троллейбусе - принципиально. Я сходил на асфальт, как коммандос во
вьетнамские джунгли... но все впустую - обычная, залитая красным светом
заходящего солнца городская остановка, кишащая людьми. Подал ей руку
но она спрыгнула, опершись на плечо.
Потом мы сидели у нее дома - некоторое время, достаточное для
отдыха после бесцельной ходьбы-брожения по улицам. Сидели, взявшись
за руки и касаясь друг друга лбами. Уже ничего не нужно было говорить.
Я был счастлив... мне казалось, что так будет всегда и еще много будет
таких вечеров.
Спал я дома - крепко, как покойник. Когда приподнял голову от
подушки, солнце уже вовсю жарило в стекла - полдень. Чертыхаясь,
оделся и побежал. Дом наконец-то нашелся сразу.
Дверь открылась почти синхронно со звонком... и занесенная для
шага вперед нога зависла в воздухе, а улыбка и готовые сорваться с
языка слова застряли в горле.
- Тебе кого? - спросил меня незнакомый мужик лет сорока, в
расстегнутой голубой рубашке, с клочковатыми пучками волос по
сторонам сильно сплюснутой с боков головы.
Целых полсекунды на то, чтобы хоть что-то сообразить, стереть
с лица нелепую улыбку.
- Мне - Ольгу.
- Ольгу... - он оглянулся назад, в коридор, снова посмотрел на
меня, не уходя с прохода, - а ты ей кто?
Эмоции скрутились, приобрели обратную полярность. Почти не
думая, я качнулся вперед к нему, оскалился:
- Я ее друг. А ты?
- Ну-ну, - буркнул он, отступая назад. Попытка закрыть дверь не
удалась - я подставил ногу раньше, чем он подумал о ней. Медленно
закипала холодная ярость.
- Оленька! - крикнул он назад, в комнату бабки, в полуоткрытую
дверь.
"Оленька"... Ах ты п-падаль...
В двери появилась Ольга, одетая в глухой серый костюм. Глаза
ввалившиеся, голова опущена. Увидела меня - и отблеск света скользнул
по лицу. Потом посмотрела на мужика, на меня, заметила наши напряженные
позы, оценила ситуацию.
- Ты знаешь этого молодого человека? - фальцетом вопросил он.
Оля вошла в коридор, отстранила его.
- Да, - устало промолвила, - я знаю этого молодого человека.
И - уже мне, открывая дверь:
- Пошли поговорим...
Пока мы спускались пролетом ниже, голова высунулась и укоризненно
проквакала:
- Ну-ну... то-то мать обрадуется...
- Только попробуй, - не оборачиваясь, проронила Ольга.
Там, на заплеванной лестничной площадке, она достала сигареты.
Крепко затянулась, щурясь, посмотрела в узкое окно подъезда, в сторону
от меня. Сейчас ей можно было бы дать на глазок и двадцать пять... и
даже тридцать.
- Бабушка померла, - глухо сказала, - сегодня ночью...
Во второй раз за несколько минут я подавился словами.
- Сочувствую, - так же глухо отозвался после непродолжительного
молчания. И немного подумав, добавил: - ты долго этого ждала, правда?
- Что? - она вскинулась, сигарета задрожала в пальцах.
- Сочувствую, говорю... "Скорая" небось летела как на крыльях...
но самую малость не успела. Полчаса где-нибудь. Или час.
Пощечины я ждал, и потому без труда отбил тонкую руку. Не давая
ей опомнится, громко выпалил, почти крикнул:
- Кто этот лысый хрен? Что он тут делает?!
- Как... как ты можешь так говорить...
- Могу! Я его чуть не поцеловал с разбегу!
- Не про то... про бабушку...
- Она уже не была человеком, - жестко отвечал я, - это было
растение. Поэтому мне плевать. Оставлять тебя один на один с ней
безнравственно. Я не имею чести знать твою мать, но она мне уже
крайне не нравится. Это ее долг, а не твой...
Оля тихонько всхлипывала.
- Я... любила ее... действительно. Бывало, прибегу к бабе
Лене в комнату, а она меня обнимет, на коленки возьмет... поцелует,
погладит... - и черты Ольги исказились, она пыталась отвернуться. Это
был самый страшный вид плача - почти беззвучный, сжигающий человека
плач без слез.
Я сжал зубы, проклиная себя.
- Ладно, Оль, не надо... прости...
Она плакала уже у меня на груди, тихо, но уже не жалея слез.
Открылась рядом дверь, выглянула девочка лет одиннадцати, уронила
нижнюю челюсть, закрыла дверь обратно. Я гладил Олины волосы... и
все же беспокойство не отпускало. Когда всхлипы стали чуть тише,
