Макет, оформление – Валерий Калныньш

«Гомер, сын Мандельштама» – это второе издание опубликованного десять лет назад романа «Гомер», а его новое название позаимствовано с любезного разрешения Елены Зейферт из ее рецензии, появившейся тогда же в журнале «Знамя». Игорь (Гошка) Меркушев, в детстве прозванный Гомером, собирается в день своего шестидесятилетия уйти из жизни – только так он может загнать в ловушку совершившего тяжкое преступление и неотступно им преследуемого высокопоставленного чиновника. Рассказывая о себе, своих родителях, любимых женщинах, друзьях и недругах, Меркушев, некогда крупный ученый-медик, а потом вице-мэр города-миллионника, произносит фразу, которая могла бы стать не только эпиграфом к его повествованию, но и диагнозом для невыносимо болезненного слома эпох: «Мы не потерянное, мы притыренное поколение».

© Марк Берколайко, 2021

© «Время», 2021

Не верьте бардам, по лекалам своим обкорнавшим талант Бориса Корнилова, не верьте никому, кто спел: «Качка в море берет начало, а кончается на земле».

Поверьте ему самому: «Качка в море берет начало, а бесчинствует на земле»! Поверьте – он хлебнул сполна и работки, которая качает «лучше спирта и лучше войны», и пирушек «с боку на бок и с ног долой», а тридцати лет от роду был накормлен чекистским свинцом, качнувшись в последний раз.

Всего-то дважды стравил я за борт, когда отец взял меня на Нефт Дашлары, Нефтяные Камни, – первые в мире морские буровые в сорока двух километрах от Апшерона – а как после этого полегчало! Каким крепким мореходом себя почувствовал, просоленным до суховоблости! Попробовать отбить о край столешницы – неизвестно, на чем останется вмятина.

Но в качках земных…

Стойкость – это здорово, кто из нас не восхищался андерсеновским солдатиком, однако мало кому, даже и о двух ногах, присуща эта непреклонная вертикаль от подошв до острия штыка.

Устойчивость? Популярное в любимой моей математике красивое понятие, но что толку уметь восстанавливаться после «малых возмущений», если для судьбы – возиться с «малыми», что песчинки перебирать; если даже у тишайшего каллиграфа она с ухмылкой садиста-переростка отнимает самое выстраданное – новую шинель?

Слово-суть нашли моряки.

Остойчивость.

Остойчивость, способность судна из самого дикого крена вернуться в исконное состояние: прочный киль – строго внизу, клотик как вызов гневному небу – строго вверху.

Вечная качка, помилосердствуй! Остойчивость, спаси и сохрани!

Областное начальство частенько вспоминало о нобелевских лауреатах, имевших счастье родиться в Недогонежской губернии, и в упоминаниях этих угадывалась решимость вывести на такие же высокие орбиты лучших из тех, кто пока еще сидит, распевая, на горшке или стоит, зареванный, в углу.

Но мэр Недогонежа не припадал к былому величию, он напирал на иное:

– Переработка мусора – следующий по прибыльности бизнес после наркотиков, проституции и казино! Городу необходим мусороперерабатывающий комплекс, и мы его построим!

И вот стало известно, что через двадцать четыре дня будет подписан полный комплект договоров с выигравшим тендер инвестором, а к генеральному подрядчику хлынет первый миллиард, бюджетная часть всего объема финансирования.

Но тут мэр, чутко прислушивающийся к советам астрологов и гадалок, заспешил в длительный отпуск; высшие силы – устами притронных волхвов – велели ему убраться куда-нибудь подальше. А в заветный день знаменательного года все необходимые документы подпишет традиционно «исполняющий обязанности» первый вице-мэр Игорь Осипович Меркушев, которому – так уж сложилось – почти накануне, в субботу, 28 июля, исполнится шестьдесят.

27-го же, в Москве, сезон должен завершиться долгожданным концертом самой яркой звезды мирового вокала, Елены Кретовой.

Впрочем, недогонежцы, гордящиеся ее славой, голосом и гонорарами, слегка обижены: певица наотрез отказалась навестить родной город.

Редко когда любящие друг друга сущности встречались с таким чувством взаимного раздражения, как мы с Валерием Валерьевичем – осенне-зимними утрами у дверей класса, пахнущего щедро хлорированной уборкой.

Отрабатывая нищенскую свою зарплату, уборщица размашисто проходилась по доске половой тряпкой, и мы долго потом стирали белесые разводы с поверхности, взывавшей к написанию незыблемого и вечного – того, в чем сомнений быть не может. Например: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны». Или: F=γmM/R².

Нас, еще не проснувшихся, раздражало сияющее готовностью к труду лицо Валерия Валерьевича, очень подходящее лицо для директора лучшей школы и лучшего в городе учителя математики и физики, обреченного на кличку Приам. Горжусь, что этот глас судьбы первым услышал я, но, впрочем, все было очевидно: его странную увлеченность «Илиадой» и его манеру называть точки А1, В1, С1 не «А-один», «В-один», «C-один», но исключительно «А-прим», «В-прим», «C-прим» – оставалось соединить.

Раз уж он – Приам, то старший его пасынок, богатырского сложения одноклассник и мой закадычный друг Виктор, стал Гектором. Младший же, смазливый Александр, – Парисом.

Знать Гомера наизусть в наше время нелепо, но так уж получилось, гены так сплелись – есть у меня три мутантных отклонения: недюжинная память, пониженная болевая чувствительность и редкий, почти всегда одинаковый пульс – 47 ударов в минуту. Стало быть, предназначено мне жить долго, все помнить, но боли не чувствовать. Странное сочетание, неисполнимый замысел…

Была еще одна особенность, приобретенная: научился выдерживать гипнотизирующий взгляд Приама. Как-то, в классе пятом, впопыхах назвал достопочтенного наставника Варелием Варельевичем – и минуты две он был недвижен и зловещ, как собственный портрет, освещенный шаровой молнией, но я выдержал, хотя взгляд призывал меня искупить вину смертью (желательно, героической) на ахейских копьях и мечах, за стенами школы, этой нашей неприступной Трои.

Однажды, лет тридцать с лишним назад, попали мы с Гектором в незнакомую компанию интеллектуалов, декламировавших Мандельштама. После каждой декламации следовала благоговейная цезура, затем – благоговейный же комментарий. Пришел черед обязательного: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…».

– Как он любил эту недосказанность! – вздохнул самый восторженный. – «Я список кораблей прочел до середины…» Непонятно и прекрасно!

– Ничего непонятного! – возразил я. – Не более чем признание честного человека. Всего в «Илиаде» двадцать четыре песни, каждая как-нибудь называется. Например, вторая: «Сон. Беотия, или Перечень кораблей». Поэт не смог осилить ее дальше середины – и не мудрено, этакую-то галиматью!

Цезура затянулась.

– Вы, собственно, кто по специальности?

– Патологоанатом.

– Это чувствуется! Так препарировать поэзию!

– Любителей поэзии я, поверьте, препарирую еще лучше!..

– Гомер! – посетовал Гектор, когда, пробившись через когорту чрезмерно возмущенных, мы оказались на улице. – Какого хрена ты задирался? Двух долбаков, венеролога и трупореза, допустили посидеть, помолчать, приобщиться к мировой культуре… А ты?! Нет приклеиться к шатенке, которая слева, так полез в бутылку со своим пульсом сорок семь и весом «пера»!

Не мог не задираться! Они читали Мандельштама, как пошлые ахеяне, – не для того, чтобы наполнить мир хорошими стихами, а чтобы шатенка дала. Не мог, потому что неприязнь к ахейцам Приам передал именно мне.