А вечером, улучив момент, когда после ужина они остались в комнате одни, сказала отцу, с которым, поздоровавшись по приезду, больше не обменялась ни одним словом:

– Вы не беспокойтесь, я завтра уеду.

И отстранённо отметила, что первый раз обратилась к нему на «вы».

Отец промолчал, хотя напрягся, и скулы у него неожиданно покраснели. А утром, собравшись на работу, он постучался в комнату, где она спала, зашёл и, немного помявшись, выдавил, не глядя на неё: «Катя, ты прости меня. Я виноват».

– Ничего, я всё понимаю, – быстро сказала она. Слишком это было неожиданно.

Он покачал головой, махнул рукой и вышел, так и не взглянув на неё.

А она неожиданно разревелась. Ничего она не понимала. Чем она провинилась? За что должна страдать? За то, что родилась?

Проплакавшись, она встала, умылась холодной водой, собралась и уехала на первом автобусе.

Больше домой она не ездила. Мать иногда передавала с кем-нибудь сумку с продуктами, изредка присылала немного денег. Но Катя на это особенно не рассчитывала. Она всё время где-нибудь подрабатывала: мыла подъезды, носила почту, работала санитаркой в больнице. Работа обычно была временная, зарплата небольшая, но только так Катя могла прожить.

Так что семьи у неё, скорее всего, нет. Зато теперь у неё есть Димка. Так он сказал. Господи! Неужели правда?!

Она подняла голову, губы их встретились. И они начали целоваться, забыв обо всём на свете.

К действительности вернул гневный возглас старушки, которая призывала на их головы все кары небесные:

– Люди добрые! Что ж это делается! Белым днём! У всех на виду! Ни стыда, ни совести!

Выдернутая из чудесного забытья столь бесцеремонно, Катя вскочила и собралась бежать. Однако Дима удержал её руку.

– Что случилось?

Катя стояла пунцовая и несчастная. Воодушевлённая её виноватым видом, старушка собралась продолжать, но наткнулась на тяжёлый Димин взгляд:

– Бабушка, идите себе!

Старушка выпучила глаза, как будто подавилась уже готовой тирадой, проглотила и снова намеревалась продолжать.

Дима ещё более грозно посмотрел на неё и повторил: «Идите!»

Старушка пошла, но негодование выражала даже её спина.

– Катя, что ты меня дёргаешь, руку оторвёшь!

– Дима, пошли, пожалуйста, отсюда. Ужас какой!

– Да что случилось? Какой ужас?

Она, казалось, его не слышала. И ему пришлось встать и даже немножко встряхнуть её. Она держалась руками за щёки, совершенно красные, и бормотала виновато:

– Ой, стыд-то какой!

– Да какой стыд? Что мы такого сделали? Поцеловались?

– Днём! В общественном месте! Ужас!

– А если не днём и не в общественном месте, то не ужас? – он неожиданно рассердился.

– Дим, пойдём отсюда. Пожалуйста!

Он посмотрел на неё и пошёл. Некоторое время они шли молча. Потом он сказал:

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Какой вопрос?

– Если не днём и не в общественном месте, то не ужас? Мы ничего постыдного не делали.

– Я не говорю, что мы делали что- то постыдное. Но я думаю, что всё это очень личное, и выставлять напоказ это нехорошо. И целоваться на людях нехорошо.

– Но ты же целовалась не с кем-то, а со мной.

– А я ни с кем, кроме тебя, и не целовалась.

Он остановился:

– Как?

– Так, – коротко передразнила она.

Он чуть не спросил «почему», вовремя опомнился, и некоторое время они шли молча. Потом Катя сказала:

– Знаешь, меня мать всю жизнь шпыняла, как только я подросла и пока не уехала: «Смотри! Смотри! Не смей!» Я думаю, больше всего она боялась, как бы я не повторила её ошибку. «С парнями не гуляй! Не ходи! Не позволяй!»

– И ты не позволяла.

– Нет. Да мне и некогда было.

Он засмеялся, обнял её за плечо и чмокнул в нос:

– Ладно, пошли. Или это тоже неприлично?

Она покосилась на руку, лежащую на её плече, но промолчала.

– Пошли домой, правильная моя!

В конце августа Катя уехала к тёте, и Дима заскучал. Казалось, что из его жизни вынули большой и важный кусок. Дима удивлялся себе и с нетерпением ждал Катиного возвращения.

В день её приезда они стали близки. То есть в вечер.

Дима встретил её, помог донести вещи до общежития. И тут выяснилось, что в общежитии нет воды. Совсем. Ни горячей, ни холодной. Ни помыться, ни приготовить еду нельзя. Катя совершенно растерялась. И Дима уговорил её поехать к нему. Благо родители были на даче.

– Ну что, сначала ужинаем или в ванну.

– В ванну, конечно, я вся в пыли.

Он отправил её в ванну, выдав полотенце и свой банный халат. А сам стал собирать ужин. Резал огурцы с помидорами, колбасу, хлеб и всё время прислушивался к звуку льющейся воды и представлял Катю в ванне.

Когда она вышла, розовая, влажная, с колечками волос на висках, он мог думать только о том, что под халатом на ней ничего нет.

До ужина дело так и не дошло. Он стремительно подошёл к ней, обнял, уткнулся носом в висок и поцеловал влажные колечки, потом шею и вдохнул её запах и поцеловал маленькое, мгновенно загоревшееся ушко. Катя сдавленно ахнула, и он поцеловал эти ахнувшие, раскрывшиеся губы. А потом потянул пояс халата и наконец-то коснулся груди, как давно мечтал. Грудь была большой и упругой. Он обхватил её, и приподнял, и крепко сжал, и прихватил пальцем сосок, мгновенно затвердевший. Катюша застонала, и дальше он уже плохо соображал. Она оказалась пылкой, и нежной, и вверялась ему безоглядно.

Когда к нему вернулась способность соображать, Дима даже немного испугался. Ни с кем он не испытывал ничего подобного. «Ну, это же не просто девушка, это моя Катя», – улыбнулся он про себя. И опять испугался: как она там. Не глядя, нащупал её руку и тихонечко сжал. Рука чуть помедлила и ответила. Он повернул голову. Катя лежала, не шевелясь, и смотрела в потолок.

– Катя.

Она улыбнулась краешками губ, но не ответила. Он вдруг вспомнил всё, что она ему говорила, быстро перекатился, обнял её, приподнялся на локтях и, внимательно глядя в лицо, снова позвал: «Катя!» Она улыбнулась, но улыбка вышла какая-то дрожащая:

–Я всегда думала, что это произойдёт после свадьбы.

– Ну что ты! Я же тебя люблю! А свадьба…Ну, будет свадьба. А пока давай ужинать.

Они встали, и Дима в изумлении уставился на довольно большое кровавое пятно. Катя перехватила его взгляд, мгновенно покраснев, сдёрнула простыню и метнулась в ванную.

Так что поели нескоро. Потом она сразу засобиралась домой, ни за что не соглашаясь остаться, и Дима даже рассердился.

– Кать, ты что, с ума сошла?! Куда мы пойдем ночью? Да и общежитие же уже закрыто. Ты что, на улице ночевать собралась?

Только тут Катя опомнилась. И правда, что это она.

Утром она чувствовала себя очень неловко. Но Дима её поцеловал, улыбнулся, позвал завтракать, и всё как-то успокоилось. Потом они пошли в общежитие. Катя, придя домой, подумала: «Может, и ничего. Всё равно ведь мы поженимся». А Дима, возвращаясь от общежития, тоже думал, что надо жениться. Он, конечно, не собирался. Пока. Ну что ж. Они с Катей любят друг друга, для неё это очень важно, и жена из неё получится хорошая. Тут он вдруг сообразил, что ночью не думал ни о чём. Придурок! А если ребёнок! Ну что ж. Тем более поженимся.

Но всё получилось совсем не так.

Начался сентябрь. Встречи их стали нечастыми. Дима много работал, старался себя показать, зарекомендовать, он собирался делать карьеру. Катя часто ссылалась на занятость, а Дима, занятый сам, не настаивал. Она нередко была грустной, какой-то бледной, но на расспросы отмалчивалась или отнекивалась: «Тебе показалось». Дима видел, что что-то не так, то ли она болеет, то ли устаёт, но расспрашивать было некогда, показалось – так показалось. Изредка они всё же встречались, гуляли по улицам, иногда ходили в кино или в театр, на дискотеки, и снова всё было хорошо – они смеялись, болтали, танцевали, и снова между ними была нежность, теплота, объятия, поцелуи. Всё здорово!