За обработкой следуют разговоры о Гниющем боге и хворях, им принесённых. Могрул надеется, что Вскормленные ближе к Юртрусу, а значит, чувствуют его или хотя бы слышат, однако те говорят лишь о неявном присутствии, как бывает, когда ощущаешь чей-то взгляд за спиной. Снова ни следа Белорукого, однако прямо перед жрецом находится доказательство его присутствия.
«Гниющий бог страдает. Наверное, он потерял слух, вот и не слышит все молитвы… Мне жаль его…»
Остаётся лишь надежда, что глаза у него ещё не вытекли из черепа.
Больше всего Вскормленные боятся за свои души, и даже Могрул не знает, кому они теперь принадлежат. В Нишреке — оплоте смерти — оркам предстоит бесконечно сражаться во славу богов, и подготовкой к Великой Битве они, по сути, занимаются при жизни. Бессмертные души должны бояться Юртруса, ведь он единственный, кто может выдрать их из посмертия, как бесполезные сорняки.
Согорим и Вскормленные собираются продать свои жизни подороже, чтобы вновь заслужить место у трона Груумша, Илневала и Бахту, которым служили ранее, однако Могрул к смерти не спешит, когда и так работы много. Да и куда спешить, если при любом раскладе окажешься на Оползне Плоти, в царстве Юртруса?
Ожидание не затягивается: первой Могрула вызывает Батур, чтобы устроить очередную выволочку, однако, выслушав его рассказ, затихает — а потом снова злится.
— Сколько ещё секретов ты от меня скрываешь? — она взмахивает руками, и цепи укоризненно гремят в унисон, заставляя Могрула инстинктивно втянуть голову в плечи.
— Мы хотим вывести вождя на чистую воду, а при идеальном исходе — сместить его.
Батур задыхается непроизнесёнными упрёками и напирает:
— Помереть вздумал? Совсем мозг твой сгнил! Ты не решаешь проблему, а только по второму кругу её запускаешь.
— Жизнь можно спасти, если отрезать заражённую конечность, — в ответ настаивает Могрул, не желая уступать. В этой словесной игре на сравнение с болезнями ей точно не выиграть, однако Батур складывает руки на груди, насколько это возможно, и ехидно усмехается.
— Отлично, отрежь голову — посмотрим, что получится.
Согорим за спиной громко смеётся, хотя это его идея изначально — всё-таки бывших вождей не бывает, и мыслят те довольно приземлённо. Могрул чувствует себя преданным собственным советником.
— Ты только пилить меня будешь или предложишь что-нибудь?
— Отчего же нет? Будет тебе совет от старшей жрицы Лутик, — Батур пожимает плечами и не спешит говорить, улыбается, будто ждёт, чтобы Могрул подольше помучился от унижения, пока женщина за него думает. — Когда я хочу распустить полотно, я тяну за торчащую нить — так и ты должен поступить, чтобы разрушить всю цепочку заговора.
Некоторое время он хлопает глазами, не понимая, с чего это сравнения с болезнями перешли к вышиванию, а затем осознание омрачает его и без того хмурое лицо. Вмиг надоедает всякое ребячество.
— Шелур совсем прогнила — не о чем тут говорить. Или же ты предлагаешь пытать её, пока она не выдаст имена?
Он предлагает силовой вариант ей назло, но Согориму, судя по довольному мычанию, такой вариант как раз-таки по душе.
— Ты опять слышишь, но не слушаешь её, Могрул! Можно было выполнить приказ чисто, так, что мы бы до сих пор гадали, чьих это рук дело, но Шелур ждала именно тебя, показала, на что способна. Я чувствую, если бы не она, мы бы до сих пор сидели в неведении…
«Но они — близнецы! Их невозможно разлучить!»
Могрул будто видит Батур сквозь время — снова молодую, с руками, сжатыми в кулаки, дрожащую от бессилия и со слезами в уголках глаз. Она ослепительно прекрасна в своей ярости, а он глух, точно его Гниющий бог. Не счесть, сколько раз она оказывалась права за все эти годы, однако что ей мешает оступиться сейчас, когда каждая новая ошибка грозит смертью?
— Хочешь сказать, попытка убить меня — это крик о помощи?
Согорим фыркает в унисон — ему не нравится сама мысль, что им придётся говорить с Шелур, а не убивать её на месте. Всё, что связано с нежитью, отныне для него — особо личная тема.
— Я бы и сама тебя сейчас треснула, но боюсь, не дотянусь, — она поднимает руки вверх, демонстрируя цепи, тянущиеся к вбитым в стену крюкам, напоминая тем самым, благодаря кому отчасти потеряна свобода. — Тебя если не тыкнуть носом, ты ни за что не догадаешься об источнике заразы. Сам говорил: «Только вскрытие поможет».
Оказывается, Батур ещё как может играть по его же правилам и даже изящно Могрула обыгрывать. Чувства подсказывают, что она опять права, ведь мудрая Мать Пещер желает только благополучия всем детям, без исключения. Однако как же сложно заставить себя взглянуть в прошлое и примириться с ним — словно засунуть руки в давно сгнивший труп, кишащий червями!
Впрочем, это и есть его работа — разве нет?
— Где же её искать? — вздохнув, спрашивает Могрул не пойми кого. С разрешением на выход из пещер-то он справится, если Вскормленные достаточно напугают лидеров кланов, но что делать дальше, за пределами безопасного чрева горы? Да и вообще, он до сих пор сомневается, что Шелур его куда-то приглашает.
— Думаю, совпадений достаточно, чтобы не считать их таковыми. Просто дёргай за нить, Могрул.
Он вздрагивает, когда ледяная цепь задевает открытый участок кожи, но руки Батур, наоборот, тёплые и такие родные, что вмиг успокаивают судорожно бьющееся сердце. Вот она, истинная добродетель Матери Пещер, врачевательницы ран, однако нежность скрывает за собой горячую кровь и дерзкий орочий нрав. Мать добра, но строга; уж постарается грозная богиня при встрече в Нишреке, чтобы свести Могрула со свету, если тот погубит её лучшую жрицу. Благодать, спустившаяся на его плечи, наполняет душу решимостью.
Батур мягко отодвигает Могрула в сторону, чтобы взглянуть на застывшего привычной тенью Согорима. Поскольку далеко уйти она не может, он сам делает шаг вперёд и с почтением склоняет голову, как давно не делают самовлюблённые вожди, а только лишь благодарные дети. Игривая улыбка на её лице вызывает недовольство у Могрула, которому, конечно, не потягаться в обаянии с пусть бывшим, но вождём в самом расцвете лет.
У Согорима должна скопиться целая гора претензий к богам и вопросов, на которые никто не может дать ответа, однако он долгое время молчит, глядя на старшую жрицу. Все знают, что клан Согорима пал во время боя за власть, а те, кто выжил, разошлись по другим кланам, желая отделаться от позора и перечеркнуть его имя навсегда. Наверное, жизнь ему оставили лишь из страха перед Белоруким, однако Согорим о прошлом никогда не говорит, даже не упоминает жён, детей и родителей, будто не существовало тех никогда. Он один, точно с чистого листа начинает новую жизнь — странную, полную не только унижений и боли, но и смысла.
Орк живёт, пока полезен.
— Никаких совпадений, — шепчет он, точно молитву, и Батур кивает; глаза её сияют. Каждый просит утешение для себя.
В храм они возвращаются решительным шагом, будто не замечая боли в мышцах и костях, и каждый занят своим делом. Могрул собирает в дорогу припасы с расчётом на несколько дней, сворачивает и привязывает над походным мешком лежаки, затем наведывается к Вскормленным, чтобы подготовить их к выходу. Больше нет нужды в мешковатых робах, да и не найдётся такого размера: их тела больше похожи на гигантские винные бочки. Согорим возвращается от Гахта с новым посохом для Могрула и точильным камнем для копья, однако в довесок кузнец передаёт несколько амулетов и зачарованных колец.
— Не знал, что вы помирились, — говорит Согорим, бережно изучая ценное приобретение. Больше двух колец на пальцы не лезло, что красноречиво говорило об их стороннем происхождении, да и Гахт не увлекается ювелирным делом, а тем более зачарованием. Впрочем, трофеи войны ценятся среди орков как данность.
— Если мы не подрались, это не значит, что между нами исчезла подозрительность. Гахт далеко не дурак, просто слишком шумный. Его долг — помогать своим, а не бить в спину последнего жреца.
