Иногда бог отвечает, но его выбор всегда остаётся загадкой даже для Могрула. Крепкий воин может сгореть за одну ночь, а калека — встать на ноги. Иногда кажется, что божество смеётся над гордостью орков или пытается преподать какой-то урок, но им явно не хватает мозгов, чтобы понять мысли Гниющего. Однако факт остаётся фактом — никто не может на него повлиять или его задобрить.
«Гниющий бог страдает. Наверное, он потерял слух, вот и не слышит все молитвы… Мне жаль его».
На миг лицо Могрула смягчается, а сердце наполняется щемящим трепетом. В воспоминаниях возникает детское личико, искренние слёзы в глазах, когда он рассказывает об учении Юртруса. Тогда он посчитал сострадание к божеству какой-то блажью, глупостью, но теперь слова малого ребёнка полнятся невиданной мудростью и глубиной, которой Могрул всегда был лишён. Слишком многое взрослые привыкли усложнять, наполнять смыслом.
В смерти нет ничего необычного.
— Груумш!..
Стон тихий, требовательный, и Могрула передёргивает от одного упоминания другого божества в храме — пусть даже куда более могущественного. Каждая душа перед отходом хватается за свою веру, ищет поддержку — в награду за служение, — и только затем приходит осознание, что умирать всё же придётся в одиночестве.
— Не слышит он тебя здесь, вождь, — равнодушно констатирует Могрул, не отвлекаясь от сердечного ритма воина, который уже впал в бессознание. — Теперь Юртрус будет решать.
Орк тихо воет — обессиленный, озлобленный, испуганный. Каменный стол, на который его положили, точно не придаёт храбрости, но Согорим держится заметно лучше большинства его предшественников. Стены храма пропитаны предсмертными стонами и жгучей болью, плесень на них растёт жирная, будто питается хворями — и страхами.
Нет хуже участи для воина, чем умереть от болезни — постыдно, в горячке, в луже собственных испражнений, — поэтому последователи Груумша предпочитают избавлять несчастных от страданий и позора. Болезнь — это слабость, а слабые орки не могут воевать, приносить пользу. Это простое решение, но не когда племя переживает тяжёлые времена, как они сейчас.
Могрул знает, что люди севера наглеют и расширяют торговые маршруты за счёт исконных орочьих земель, люди-ящеры теснят их с топей Мерделейна, а люди с юга вынуждают развязать очередной конфликт. Орки, конечно, не могут пропустить столь бурное развитие событий и не воспользоваться слабым тылом Невервинтера, но вождь Согорим сейчас перед ним — покусанный какой-то нежитью, вдалеке от былых мечтаний о славной победе.
Могрулу предстоит очередная тяжёлая ночь без сна, в ожидании спасительного утра, когда сила целительной магии войдёт в пик эффективности. К следующему рассвету двое орков издыхают — но не вождь Согорим. На этот раз милость Юртруса может показаться справедливой, однако на деле всё обстоит иначе, и даже Могрулу на миг кажется, что лучше бы умерли все — но кто он такой, чтобы обрывать с трудом выторгованные жизни?
Несмотря на тяжкую усталось, Согорим рад свету, льющемуся с потолка, рад даже вечно недовольному жрецу и ещё не знает, что вряд ли сможет вернуться в строй в ближайшие месяцы, если не годы. Могрул разминает его отмершие мышцы, исследует реакцию на боль и медлит с вердиктом, но Батур куда более сведуща в целительстве, нежели жрец смерти, и надежды на триумфальное возвращение вождя практически не остаётся. Он и сам понимает вскоре, как только делает первую попытку слезть с ненавистного каменного стола для мертвецов — даже будучи едва живым, поломанным, ничтожным существом, Согорим инстинктивно пытается сбежать оттуда.
Усилий Могрула и Батур — старика и женщины — вполне хватает, чтобы переместить его на лежак из шкур и подавить бессмысленное сопротивление. Мускулистые руки трясутся, будто горячка ещё не спала, и вряд ли способны поднять сейчас что-то тяжелее стакана с водой. К счастью, Согорим молчит, лишь лицо отражает всю гамму метущихся внутри него чувств. Несмотря на хмурый предостерегающий взгляд Могрула, рука Батур ложится на поникшее плечо, но ей плевать — ей хочется упиваться жалостью, и сострадание ранит Согорима куда сильней хирургических инструментов. Обычное дело в этих стенах.
Капли воды разбиваются преступно громко, будто отсчитывая время неизбежного, пустого существования. Гниющий бог молчаливо вьётся под потолком своего храма светом и тенью, жирной плесенью на стенах и запахом трав. Согорим смотрит на своих товарищей — уже окоченевших за ночь, пока Могрул тащит их тела на стол, — и мысли его отмечены, как и тело, следами затухающей, но всё же опасной болезни.
— Почему? — вопрошает Согорим в пустоту над ним, будто и правда заметил Белорукого бога.
— Верь моему опыту, — говорит Могрул, не оборачиваясь. — Даже когда кажется, что жизнь идёт под откос, это может быть лишь первой ступенькой к чему-то воистину великому, — после паузы, вновь воссоединившись с воспоминаниями, он продолжает уже куда суше: — Верь богам и замыслу, который нам не дано постичь.
Как-то ему сказали, что жрец должен олицетворять мудрость, однако Могрул чувствует себя не лучше разбитого и униженного Согорима. Пусть и не терял того же, что он, всё же горечь разочарования и потери сближает их сильнее, чем когда-либо — в стенах, пропитанных миазмами отчаяния. Он знает: как ни старайся взять жизнь под контроль, она всегда преподносит новое испытание.
…Он смотрит на парочку зеленокожих детишек, в растерянности озирающихся по сторонам, и хочет понять, что происходит, почему его наказ извратили, и быстрым шагом направляется к ближайшей жрице Лутик, уж какая попадётся под руку. Мысль, что он оставил двоих голодных недоросликов в храме, даже не особо тревожит — слишком много гнева в груди плещется. Широким шагом Могрул пересекает каменный лабиринт, и орки, издалека завидев его серую робу, убираются в сторону, будто вода перед скалой. Появление жреца Юртруса на публике — всегда плохой знак; он не хочет пугать племя, но ждать, пока кто-то зайдёт в храм и заберёт лишнего ребёнка, тоже не может.
Гнев Могрула изливается на молоденькую — а значит, однозначно пустоголовую — орчиху. Нагромождение ожерелий бряцает при каждом её шаге и скрывает почти всю грудь, но взгляд всё равно выцепляет между складками лёгкой ткани два соблазнительных бугорка. Горло мгновенно превращается в пустыню.
— Объясни, что происходит! — чтобы она поняла, в каком он бешенстве, Могрул перехватывает запястье, перевязанное кожаными ремешками и верёвочками с нанизанными бусинами и камешками, морщится от резкой боли, но девушке куда больнее, она таращится в ужасе, а глаза блестят от навернувшихся слёз. Преграда из украшений, к счастью, мешает почувствовать её кожу — повинуясь порыву, он забывает о собственной безопасности.
— Я… не понимаю, — наконец крупная слеза падает на щёку, и Могрул даже находит её лицо красивым.
— Два дня назад я выбрал себе ученика. Одного. Но сейчас их с чего-то двое. Разве храм Гниющего бога похож на приют? Немедленно забирай девчонку! — как для идиотки, вкрадчиво объясняет он, едва разжав конвульсивно сомкнувшиеся челюсти. Расслабляется и рука, выпуская молодую жрицу из хватки. Инстинктивно она отступает на два шага и обхватывает плечи руками.
Их перепалка привлекает много лишних глаз, но следят они не за Могрулом, а за руками жрицы, будто те могут вот-вот покрыться язвами. Когда он уйдёт, у неё будут проблемы, но эта мысль ему по душе — остальные возьмут на заметку.
Однако благополучие чужих душ для жрицы Лутик куда важнее собственного. Порой он забывает, какая добродетель у их народа скрывается за воинской бравадой и непроходимой тупостью — как алмаз в комьях грязи. Орчанка сверлит Могрула взглядом хищницы, и слёзы уже не кажутся признаком слабости. По правде, он восхищён её внезапной дерзостью: многие даже смотреть боятся в сторону жреца Гниющего бога.
— Они рождены пленницей, — говорит она. — Никакой клан девочку не примет ещё лет десять, пока она себя не покажет.
Да, как бы ни плевались орки в сторону людей и эльфов, всё же они необычайно падки на человеческих женщин. Насилие над пленниками — обычное явление, оно помогает высвободить оставшуюся после боя ярость, которая уже не перекинется на членов племени. С последствиями они легко мирятся и принимают полуорков к себе — рождаются ли те в неволе или же их подкидывают матери, — лишь бы соблюдалось главное правило о полезности. Свою кровь орки ценят дорого, пусть и не всегда признают родство; доверие и шанс проявить себя для них — не пустой звук. Правда, попыток не так уж много, но это куда лучше их полного отсутствия. Со столь жёстким отбором, бесконечными войнами и короткой продолжительностью жизни глупо разбрасываться детьми.
