– Мне своё надо, Андрюха. А остальные, – пан громко высморкался в простынь, – остальные пусть сами о себе позаботятся, меня они не касаются, г-гниды. Твоё здоровье, Андрюха.

– Твоё здоровье, Прокопыч… Вот потому мир и полон насилия. И оно всё плодится. Ты же коммунистом был, и против насилия писал.

– Хе-хе, – дробно хихикал Упырь и запевал  со скоморошьими интонациями: – Ве-есь ми-ир насилья мы разру-ушим.

– До осно-ва-а-нья, а зате-ем…– подхватывал Андрюха, шмыгая глазом на высунувшийся из-под матраса уголок дебет-карты «Соцбанка», куда ежемесячно капали вполне приличные суммы персональной пенсии журналиста Дрисько. Простыня на упырёвом матраце была девственна: её не стирал ещё никто и никогда.

– Мир полон насилия, – довольный, что нашёл, наконец, достойного слушателя, вразумлял его пан Упырь. – И чем ниже уровень развития нервной системы живых видов, тем жёстче естественный отбор. – Во, как излагаю! – восхищался собой бывший журналист Дрисько, потому что ему и коньяк не был помехой в процессе анализа и формулировки выводов – качество редкое в его возрасте, хоть и плюс-минус пять лет. – Например, млекопитающие гибнут единицами. Насекомые – тысячами. А одноклеточные? Вот такие, например, как Лёня или Вася, что у меня работают – они как?

– Десятками тысяч, Прокопыч, – угодливо подсказывал Андрюха, раздумывая, когда бы постирать матрац – завтра утром или уж прямо сегодня...

– Одноклеточные, Андрюха, стираются с лица земли миллионными колониями, хе-хе... Потому что они природе в таких количествах не нужны. У них нет мозгов! А раз нет  мозгов – туда им и дорога! Природа, хе-хе, хороший садовник, твоё здоровье…

***

 – Ну, всё! Скоро я буду Бранзулеску! – через пару месяцев торжественно объявила Яна по телефону. – Он меня так любит, оказывается... Выхожу я вчера из дома, а он опять под домом стоит!

– Эта… Хт-то стоит, Яночка?.. – опешил пан, потому что как раз ждал дочкиного звонка, чтобы поделиться новостью: исчез Андрюха. Вот вроде был-был – и исчез. Аккурат после того, как договорились, что Андрюха возьмёт документы и пойдёт регистрировать дом. Пан восемь тысяч на это выдал. И бумагу подписал, чтобы Андрюха доверенность сварганил на право ведения дел. Не самому же пану хозяину этим заниматься. Всё взял, всё обещал и – исчез, с-сволочь.…  Уже неделю не появлялся. Упырю пришлось поменять на всякий случай замки, а за шкаликом посылать первого попавшегося бомжа. И это было очень и очень пану не по сердцу: первый попавшийся бомж, как водится, сдачу не возвращал, а иногда не возвращался и сам, вместе со сдачей и шкаликом. Только-только привык пан ни о чём не заботиться, как вот тебе: проклятый молдаван, разогнав перед этим тех,  кто это делал раньше, исчез без записки и телефонного звонка.

– Х-хто такой… этот… брынзулетка? – Пан нестерпимо страдал без шкалика и каждая минута, потраченная на выяснение непонятных обстоятельств, казалась  ему вечностью. – Я не знаю никаких… как их… брынзулеток, блин…

– Пап! Бранзулеску – это же Андрюша! – радостно тараторила в трубку дочь. – И он меня любит! Так любит!

– А… Типа – Христос вас любит, блин, – облегчённо выдохнул пан, шаря глазом по пустым бутылкам. Может, хоть глоток где-то остался? Если слить из пяти, похоже, с рюмашку накапает? – А чего бы ему тебя, дуру, не любить, хэх. Ты – помещица, ёкарный бабай. А он х-хто? Х-хто, я тебя спрашиваю?! – начал закипать пан, потому что из пяти бутылок ему удалось накапать всего-то полрюмки. – С-сука! Я не на тебя! Я на него, хэх... Ну, сволочь же, с-сука…

– Папочка, он ко мне нелегалом пробрался, – не слушала его счастливая дочь. – И мы поженимся.

– Хэх, – выдохнул пан после глотка благословенного лекарства,  не зная, как вдолбить тридцатилетней дурёхе, что не она ему нужна, а квартира на Ланжероне, дом её и всё, что в доме. Не пускаться же в воспитательные лекции, когда в магазин тащиться надо. Вечер: рабочие – в лёжку, никого не растолкать. Да и работают они у пана за жильё. Спят вповалку в цоколе. Там и днём-то полумрак, хотя всё можно различить: и шкафы, и пожарный щит на стене. Но вечером, учитывая, что лампочки у них  все повывернуты…

– Мне же уже тридцатник, мне же уже пора, – голосил дочкиным голосом Франкфурт, в который сбежал прощелыга молдаван, чтоб ему… Пан отёр пот с лица и подумал: «Да пусть её делает, что хочет. Все бабы дуры, известно. Не она первая»…

И заторопился:

– Ну ладно, Яночка, будь. Замуж так замуж. Только гони уж этого хмыря сюда. А то это… в горле, скажи, с-сохнет…

«Бран-зу-лет-ка, значит!» – хохотнул Упырь, вспомнив клич, с которым потрошили Остапа Бендера молдавско-румынские пограничники.

И пока шкандыбал к магазину, размышлял:

– С-сука бранзулетка... Двадцать тыщ у девки слямзил, блин. И от-р-работать не хочет... Ну, я ему!..

– Не, Прокопыч, это я по делу в Германию ездил. С родичами твоими  случайно там познакомился. А ты у нас, оказывается, вовсе не поляк, ты уже при Советах родился! – он посмотрел на Хозяина весёлыми глазами человека, имевшего с ним общую тайну, и заговорщицки  прижал палец к губам: – Ладно, ладно, не боись, не заложу... Бизнес у меня с немцами. А тебе просто не успел сказать – спал ты.

– Ага, с-спал, сука, – буркнул пан. Но ключи от новых замков выдал. Раскрытая тайна и шкалики, того стоили. Тем более что эта тайна могла дорогого стоить пану – персональную-то пенсию он и правда уже пять лет получал незаконно.

Через месяц новоиспечённый зять на новом джипе привёз и установил тестю большую сияющую жемчужной белизной джакузи, в которой теперь пан тесть сидел часами, посасывая шкалики.

– Это очень приятно и для костей полезно, папуля, – щебетала новобрачная Яночка, хлопоча возле печи, потому что только в печи получалось самое вкусное жаркое. Куда кафешным бычьим яйцам в кляре до домашнего жаркого! А пан посасывал коньяк и прикидывал, а не пора ли и ему устриц с шампанским? Как самому настоящему пану?

– Не, Прокопыч, устрицы к грибам не идут, – задумчиво улыбнулся Андрюха.