– Уроков полно поназадавали, – озабоченно вздыхала «Нюкта» и мать уважительно умолкала. Ей тоже хотелось, чтобы дочь выучилась, к примеру, на бухгалтершу, и руки имела бы как у завклубши – скульптурные, с сильными длинными пальцами. Такими, наверное, легко доить первотёлок.

Нютка репетировала Настеньку в водевиле «Беда от нежного сердца», который Ася намеревалась поставить на сцене к одному из праздников. Девочка играла во втором составе, но Ася Рамазановна говорила, что  получается у неё очень здорово, и вообще она похожа на француженку.

– Именно француженки когда-то в числе первых стали бороться за раскрепощение женщины, – глядя на юную слушательницу блажными глазами, рассказывала Ася. – Была такая Олимпия де Гуж. Она так и говорила: «Если женщина достойна взойти на эшафот, то она достойна войти и в парламент».

– И резонно: взялся де за гуж – не говори, что не дюж! – невольно каламбурили сидевшие в сторонке механизаторы. В бабских разговорах они не участвовали, но к Хромазановне прислушивались. – Ежели можно на эшафот, то отчего ж, едри его в корень, в палармент нельзя? Пущай сидит. Мест хватит.

У них в сельсовете одни бабы и сидели: бухгалтерша, секретарша, завхозша, счетоводша, ещё парочка, которая проверяла расход воды и электричества или просто сидела за столом. Правда, подчинялись они Председателю – крутому, злобного нрава мужику, зимой и летом ходившему в тюбетейке и кирзовых сапогах. Было у него дел невпроворот, и если его видели – то с ног до головы обвешанным матюгами по поводу карданных валов, ликвидации МТС – так сокращённо назывались  машинно-тракторные станции, где ремонтировали технику. И вообще по поводу всей этой «аграрной, едри её в корень, политики». Благо что-что, а поговорить от души законом уже не запрещалось.

– Женщина должна быть свободной. Она – язычница по природе и как язычница должна следовать только своей природе – любить того, кого хочет, и жить с кем хочет! И никто, слышишь, Нюкта, никто не должен тебе помешать делать свой выбор! Поняла?

– Ага, – пожирая Асю влюблёнными глазами, соглашалась юная «француженка-ночь» и шла учить уроки. Серёжке она твёрдо решила во взаимности отказать – списать от него не дождёшься.

– Я выучусь на режиссёршу и возьму в мужья Павлика, – озадачила Нютка мать. Павлик как раз заканчивал первый класс. Белоголовенький и смышлёный мальчишка всё время что-то мастерил  в клубе и, благодаря его стараниям, развешанные по стенам репродукции  были помещены в рамочки, любовно раскрашенные Павликом в разные цвета.

– Чо ты несёшь такое, Нютк? Павлик-то – ребёнок титечный рядом с тобой!

– Восемь-то лет разницы? Как раз хорошо будет: я как раз учиться закончу и его в мужья возьму.

Нюта говорила совершенно серьёзно, но мать этакую ахинею даже слушать не стала – пошла выгонять корову. А Нюта вслед ей бряцала познаниями:

– Айседора Дункан, между прочим, вышла за Есенина, а он был почти на двадцать лет моложе её – и ничего. Оба прославились.

– Дункан, грит. Грит, за Есениным была, старше его на двадцать лет, – перешёптывались сельские бабы и ошеломлённо глазели друг на друга. Может и правда, есть где-то другая жизнь. Не такая, как у них. И втайне друг от друга вставали на каблуки и заглядывались на себя в зеркало: а ну если и им попадётся молоденький, да не пьяненький, да мастеровитый. Устали бабы тянуть на своих плечах и хозяйство, и работу, и детей, и стареющего непросыхающего мужа, который с каждым годом старел и непросыхал всё больше. И врал ведь напропалую!

– Куда деньги дел? А? – приступала какая-нибудь из них с допросом.

– Дак… – потерянно опускал тот голову. – Это... Посидели…

– Что, все, что ль, просидели?

– Не все дак… Во… – и повинно вытаскивал остатки мятой заначки из-за стельки.

– Ну а врать-то зачем, что не дали? Зачем всё время врёшь?

– А я тебе так скажу… – приосанивался незадачливый муж. – Правда – она такая серая, такая скучная... А чуть её разукрасишь, она вроде как и не правда вовсе.

– Чего вас на буржуазных Соллогубов потянуло? – выговаривал Асе  прошлый завкульт района Леонид Михалыч – хоть и полноватый, но совсем ещё молодой и уже перспективный боец за коммунистические идеалы. Теперь он был в инспекторах райкома партии и ездил на работу на мотоцикле. – Вы в курсе, что он был граф? – понизив голос, добавил он.

– Так и Лев Николаевич был графом. Все Толстые были из дворян, а «Золотой ключик» ещё при Сталине экранизировали.

– Ты это брось! – резко переходя на ты, строго оборвал Асю правофланговый идеологии. – «Золотой ключик» – одно, а Соллогуб –  другое. Французская кадриль в русском исполнении – это, как говаривал Гоголь, одна нога в узком французском башмаке, а другая в русском тяжёлом сапоге. Очень неказисто. И вообще: водевили – это несерьёзно. Хочешь делать театр – ставь  «Молодую гвардию» или «Голубую чашку». А самое лучшее – на местном материале что-нибудь. Я могу и пьеску подобрать, если надо, – при этом он как-то особенно тесно приблизился к Асе и вроде как ненароком попытался ущипнуть её за грудь. Наверное, и ущипнул бы – ещё ни одна не решилась бы ему в подобном отказать. Но эта довольно ощутимо шмякнула инспектора по белой и мягкой руке.

– Ну, смотри. Дело твоё, – не стал он пререкаться и ушёл в сторону скучающего мотоцикла. Но, когда отошёл уже достаточно далеко, всё-таки обернулся:

– Ты бы, Ася, мосты-то не жгла бы. Старые мосты пригодятся. Ты лучше свои старые грабли жги пока.

Что он имел в виду, осталось при нём. Да она и не задумывалась. Она ведь понимала жизнь по-своему. Этому и радовалась.

Но ничто не мешает радоваться жизни так, как сама жизнь. То свет в клубе вырубался, а чинить электропроводку некому – лето, страда, всё взрослое поколение занято, а молодые в таких делах ещё неумелы – отвёртку берут без резиновых перчаток. То второй исполнитель роли (сына миллионера-откупщика!) вдруг впадал в тоску и решительно отказывался ходить на репетиции. Разве что за белоголовку.