— Ты такая нежная, — прошептал он, губами обозначая впадинку под коленом. — Для меня, — потеревшись щекой о мягкую кожу, Драко продолжил устремлять поцелуи к внутренней стороне бедра. Гермиона, не зная, куда себя деть, запрокинула голову и зарылась пальцами в волосы юноши, слегка оттянув их за корни.

— Тебе нравится? — перебивая слова поцелуями, Драко продвигался все выше.

— Да… — рассеянный шепот поразил его слух приятной хрипотцой.

— Скажи, — кончик языка обжег тонкую чувствительную кожу. — Моё имя.

— Да… Драко… — покорно отозвалась она, затылком сильнее прижимаясь к стене. Дыхание было давно и безвозвратно сбито, пальцы с зажатыми между ними светлыми взъерошенными волосами слегка дрожали.

— Еще.

— Драко, — граничащее со всхлипом.

— О, Мерлин, ещё! Не останавливайся, умоляю… — его губы последний раз прижались к бедру в опасной близости от белья, а потом Драко поднялся, заметив, как слабеет и сползает по стене Гермиона. Грубо вцепившись пальцами в её талию, Малфой приподнял девушку и прижал к себе, заставив закинуть руки на его плечи. Почувствовав поддержку, волшебница расслабилась и бесстыдно прильнула к телу слизеринца вплотную. Обнаженным бедром она чувствовала его твердость, и тот узел, что они так усердно завязывали в собственных животах с каждым новым поцелуем, заставил её выгнуться словно в агонии.

— Драко… — продолжала она шептать в его властный влажный рот, пока руки слизеринца недвусмысленно пробирались ближе к ягодицам.

— У тебя будет все, что захочешь, — пробормотал Драко, ощущая языком солоноватый вкус крови из прикушенной ею губы. — Весь мир будет принадлежать одной тебе, если решишься… — он коротко вздохнул, с опаской заглядывая в её посерьезневшие глаза. — Если решишься принадлежать мне.

— Мне не нужен весь мир, — тихо отозвалась она, прищурившись.

— Но он у тебя будет, — твердо и непоколебимо. Свет, падающий на них из окна, погас. Гермиона уперлась ладонями в грудь юноши, но он только сильнее прижал её к себе. Настойчивый и болезненный поцелуй обрушился на её губы, а язык властно толкнулся в рот.

— Нет… — промычала Гермиона, продолжая попытки высвободиться.

— Ты будешь моей, хочешь того или нет, — разозленно шлепнув её по ягодице, Драко сделал тазом движение вперед и прижал к стене, обхватывая сопротивляющиеся руки за запястья. — Теперь будет по-моему.

— Завербуешь в Пожиратели по капризной прихоти? — прошипела Гермиона, уворачиваясь от поцелуев.

— Кто знает… — он отстранился, большим пальцем проводя по темнеющему пятнышку на шее. — Моя метка на тебе все равно уже есть. Куда бы ты ни бежала, как бы хорошо ни скрывалась… — Драко пропустил сквозь пальцы пряди её волос. — Я найду тебя.

Рывок — и Драко поднялся с постели. Холодный хлопок неприятно раздражал кожу, и потому слизеринец, немного помедлив, поднялся на ноги. Набросив на плечи теплый халат, Малфой подошел к окну, занавешенному прозрачным тюлем. Ни в комнате, ни в погоде не было и намека на схожесть со сном. Тени здесь были мягче, а свет, проливающийся с улицы — тусклее. Это была его реальность, без прикрас. Драко глубоко вдохнул и выдохнул, мельком взглянув на руки. На пальцах все еще пульсировало чужое воображаемое тепло. Плотно сжав губы и тем самым предупредив обессиленный стон, Малфой направился к двери в ванную. Холодный душ должен был облегчить головную боль и возбуждение, засевшее внизу живота. На пути скидывая одежду и шепча проклятия в адрес Грейнджер, Драко забрался в круглую ванную и коснулся позолоченного льва на бортике. Тут же из его пасти полилась тугая струя сначала теплой, а потом все более холодной воды. Медленно жидкость обволакивала тело слизеринца, постепенно туша каждый разгоряченный сантиметр. Запрокинув голову на мраморный бортик, Драко обмыл лицо влажными ладонями и протяжно выдохнул. Упрямо хотелось кричать, чтобы Грейнджер убиралась из его головы, но он молчал, чтобы ни одна живая душа не услышала о его непростительной слабости.

С каких пор он боялся причинить гриффиндорской занозе вред? С каких пор её мнение стало таким жизненно важным? Малфой не сумел ухватить тот момент, когда все перевернулось с ног на голову. Просто однажды он проснулся с мыслью о том, что жизнь, кажется, не так уж и плоха, а Грейнджер не так уж невыносима. А потом она взяла и предала его. Вот так — просто. Развела, словно первокурсника, заставила ощущать себя ничтожеством у ног великолепной богини, непонятно по какой случайности взглянувшей на него. И Драко захотел сравняться с ней. Окрепнуть, вырасти, достать пальцами до тех небес, но дотянуться не получалось, и потому Малфой решил, что самым верным выходом станет обрушить эти небеса на землю, подернутую лавой его ярости.

Ночью у слизеринца не было сил даже на то, чтобы обдумать произошедшее. Он примкнул к Пожирателям, и теперь пути обратно абсолютно точно не было. Их блестящие глаза, темные одежды и натужные улыбки — все это пробуждало в Драко неприятные воспоминания о властвовании Темного Лорда. По крайней мере, легче было хотя бы от того, что все происходило не в Малфой-мэноре. Можно было, образно говоря, начать все сначала. Попробовать возродить темнейшее из темнейших движений, повергнутое в гонение. Зачем? Драко знал несколько причин. Во-первых, он хотел жить. Не дышать, не существовать изо дня в день, не гнить в Азкабане. Жить. Не бояться косых взглядов, смело ступать по земле и не думать, что ей стыдно выдерживать шаги такого ублюдка, как он. Заставить страдать всех, кто причинил боль ему и Нарциссе. Для этого требовалось повергнуть Волшебный Мир во мрак. Единственно верное решение, пусть и отдававшее сумасшествием. Размышляя об этом, Драко всегда вспоминал буйнопомешанную Беллу и усмехался. Кажется, отголоски безумия все-таки передались ему вместе с чистой кровью Блэков. Не зря же Священные семьи на протяжении веков мешали родственную кровь, лишь бы не нарушить своих святых законов. Потомки действительно были истинно чистокровными. Даром, что безумцами.

И, говоря о сумасшествии, Драко выделял последнюю, самую главную причину: Грейнджер. Все остальное перед перспективой обладать девчонкой безыскусно меркло. Малфой перестал думать о том, что это неправильно и унизительно с его стороны — желать подружку Поттера, с которой они всю жизнь были по разные стороны баррикад. Вслед за принятием того факта, что Грейнджер ему все-таки нужна, следовало тягучее удовольствие от предвкушения обладания. Протеус был прав. Если все сложится удачно, маленькой отважной гриффиндорке будет некуда от него деться. Драко живо представил день своего триумфа, но не поверженная Британия, не власть над всем живым возникали в мыслях юноши. Лишь хрупкое тело под ним и темно-карие глаза, мерцающие покорностью и наслаждением. Малфой знал: обратить мир в пепел будет значительно проще, чем склонить Грейнджер к покорности. Она ни за что бы не стала сдаваться в руки врага просто так. Она бы боролась и изворачивалась. Собственное мнение для гриффиндорской заучки всегда было превыше жизни. Превыше жизни… Но вот стоила ли гордость жизни её родителей и друзей? Драко мотнул головой, отгоняя жестокие способы манипулирования прочь. Если он загонит Грейнджер в тупик, она ощетинится еще больше, и тогда брать её придется силой, а этого хотелось меньше всего. Малфой понял из чувственного сна, посланного кольцом: он никогда не сможет навредить Гермионе, потому что созерцание её искаженного болью лица стало одним из самых мучительных испытаний. Даже слезы Нарциссы больше не трогали его так сильно.

Ему хотелось не напугать — согреть и зацеловать. Не грубить — ласкать и шептать всякую успокаивающую чушь. Не подавлять, но позволять ей приходить в его объятия по собственному желанию. Маленькая дерзкая гриффиндорка… Даже если она и испытывала к нему что-то, никогда не стала бы потакать, как Паркинсон или другая влюбленная по уши дура. Малфой был уверен, что, стоит ему схватить её, она будет царапаться и кусаться, словно дикая кошка. Приручение Грейнджер — искусство из разряда тончайших. С кольцами все было просто, потому что она жаждала его прикосновений и охотно отзывалась на них, однако сложностей было достаточно. Хотела ли она на самом деле того, что вытворяли его ладони? Закрывала бы она глаза всякий раз, когда их губы соприкасались? Малфой чертыхнулся и ударил по воде руками, отгоняя подобные мысли прочь.