— Да. Какие уж тут сомнения, мадам! Маркиз де Балетти!

Ах, как часто забилось сердце Эммы де Мортфонтен… как оно забилось! Но вот и причина столь ускоренного его биения: окруженный щебечущей на все лады толпой кавалеров и дам на пороге салона появился во всем своем великолепии маркиз и, блистая элегантностью наряда, изящной поступью двинулся к хозяину дворца — господину послу Эннекену де Шармону.

И впрямь хорош этот Балетти: пунцовый камзол, шитый золотой нитью и украшенный драгоценными камнями; черные как смоль волосы, завитые, будто парик, но сразу видно — живые, блестящие, ухоженные; ноги, затянутые до колен в белоснежные чулки, в башмаках с золотыми пряжками… А чего стоит эта трость, которой он так небрежно поигрывает на ходу: вся резная, набалдашник же — цельный рубин в бог весть сколько карат, такой ярко-алый, словно мгновение назад пролитая кровь…

Да, он не только хорош собой и отлично сложен, но и одет безупречно!

А лицо! Лицо! Если верить мэтру Дюма, маркизу должно быть лет тридцать пять, но — ни единой морщинки, никаких следов отнюдь не безмятежно прожитой жизни. Острый взгляд черных глаз, высокие скулы, мужественный подбородок, и рот… рот сластолюбца. Эмма уже предвкушала наслаждение: скорее, только бы скорее прикоснуться губами к губам этого… нет, не человека — чудесного существа!

— Господин посол! — Балетти с обезоруживающей улыбкой склонился в поклоне перед хозяином дома. — Мне так не хватало вашего общества, что, едва вернувшись, я не выдержал искушения и явился поприветствовать вас.

Эннекена де Шармона не проведешь сладкими речами, сколько ни демонстрируй своего счастья от долгожданной встречи. Ему достаточно было проследить за взглядом Балетти, задержавшемся на лице Эммы, чтобы понять: гостю уже известны все венецианские новости, впрочем, разлетавшиеся по республике быстрее воробьев, и поторопило его сюда любопытство — хотелось скорее увидеть ту, о ком все только и говорят. И господин посол решил насладиться невинной пакостью: презрев обычаи, взять да и не представить ей маркиза. Если уж Балетти так к этому стремится, пусть выпутывается сам! Эннекен де Шармон ограничился тем, что пригласил новоприбывшего сесть, что тот без малейшего колебания и сделал. А дальше — чтобы сразу же отвлечь его внимание от Эммы, которая уже начала жеманную игру и вовсю посверкивала поверх веера миндалевидными очами, спросил весьма любезно:

— Но где же вы пропадали, мой дорогой? Нам ведь вас не хватало ничуть не меньше!

Балетти тоже был не лыком шит, маневр своего сладкоречивого амфитриона разгадал легко и ответил также без секундной заминки:

— Представьте себе — в России! Надо было уладить кое-какие дела. Впрочем, вам они будут неинтересны. И вы же знаете, как я тоскую по Венеции, стоит мне отдалиться от нее хотя бы на шаг!

— Но какими же делами занимаетесь вы, маркиз? — не утерпела Эмма, поняв, что де Шармон из ревности не подпустит к ней Балетти, если она сама не примет надлежащих мер.

— Ах, нас, кажется, не представили друг другу! — воспользовался случаем Балетти.

Эннекен де Шармон вздохнул и отвернулся к соседу, довольно паскудному старцу, с которым время от времени якшался: лучше уж поболтать о всякой ерунде, чем самому способствовать сближению этих двоих.

— Эмма де Мортфонтен! — совершенно естественным тоном произнесла красавица, протягивая маркизу руку для поцелуя.

Балетти мог бы, конечно, сказать ей, что наслышан об Эмме де Мортфонтен, благо мэтр Дюма счел нужным предупредить ученика об интересе к нему этой особы (записка была получена с утренней почтой, сразу по возвращении из путешествия), но он ограничился традиционным:

— Счастлив знакомству с вами, сударыня!

Однако времени для приятной беседы им не оставили. Венеция явно стосковалась по Балетти еще больше, чем он по ней. Вокруг них с Эммой мгновенно образовался кружок желающих насладиться обществом маркиза, вопросы летели со всех сторон, кудахтанье стояло не хуже, чем в курятнике. В конце концов Балетти расхохотался, встал, и знаком попросил тишины.

— Хватит, друзья мои! Спасибо, достаточно: в противном случае я рискую вызвать гнев нашего хозяина!

— Будет вам, дорогой! — ответил Эннекен де Шармон с цинизмом светского льва. — Вы столь популярны, что это я не рискнул бы дуться на вас!

Эмме ли было не понять намека! От маркиза тут было никуда не деться, если хочешь оставаться полноправным и полноценным членом светского общества. А видя, как он внимателен к любым, от кого бы они ни исходили, вопросам, как терпеливо и любезно отвечает на них, она понимала, что человек этот не просто само совершенство, но и сплошная загадка.

— Скажите, уж не женщина ли потянула вас в Москву, дорогой мой? — спросил симпатичный патриций лет двадцати от роду.

— Ах, как бы это было хорошо, господин Больдони, но увы, увы, приходится помнить, что дела придворные редко совпадают с делами сердечными, предпочитающими тишь алькова… Давайте-ка я лучше расскажу вам о величии этих заснеженных городов, где идешь по хрустящим кристалликам льда, будто по россыпи сверкающих бриллиантов… о нежности души этих русских, которые, воспевая красоту, плачут и дарят эти слезы, подобные нектару, даме своего сердца… и о русской водке, в которой иногда они топят свое горе, будучи преданы либо отвергнуты, танцуя до рассвета под стоны опечаленных скрипок…

Маркиз де Балетти с вдохновением истинного лирика в течение двух часов продолжал рассказ о своей одиссее, описывая Россию и ее историю так, будто ему известны самые тайные из тайн далекой страны, так, будто прожил там столетия, пройдя вместе с ней через огонь и воду…

Эмма, как и все, затаив дыхание, внимала лжи, подаваемой маркизом с такой искренностью, словно он и сам во все это верит, с такой убедительностью, что не поверить было просто невозможно: все, что выходило из этих уст, представлялось реальным, неизбежным, да что там — осязаемым. А когда маркиз, заканчивая свой гимн во славу России, взял из рук одного из музыкантов скрипку и заиграл, Эмма подумала, что у него куда больше талантов, чем сумели открыть в милом юноше супруги Дюма: для того чтобы достичь такого уровня мастерства, такой виртуозности, требовались не просто незаурядные способности. Да уж, тут точно не обошлось без вмешательства Чуда!.. А Балетти тем временем, выслушав почтительные хвалы музыканта и восторженные «браво!» аудитории, взволнованной до слез, с обезоруживающей скромностью — впрочем, может быть, своего рода гордыней? — поклонился и объяснил, что скрипке в его руках все равно никогда не удастся так надрывать сердце, так отчаянно рыдать, как цыганской…

— Нужно время и время, чтобы овладеть этим изумительным инструментом, а я всего лишь новичок… Вам не посчастливилось — вы только что присутствовали на первом моем уроке, и я сам чувствую, насколько оказался слаб.

За спиной у Эммы женские голоса зашептались по-французски, на языке всех придворных Европы:

— Сказочный персонаж!.. Помните, как он дотронулся одним пальцем до клавесина — неловко так, пообещав к завтрашнему дню научиться играть? — спросила одна дама.

— Как забыть такое!.. Я плакала, слушая сочиненную им мелодию, — вздохнула ее собеседница. — Ах, милая моя, милая, чего бы я только не отдала, чтобы превратиться в клавесин или скрипку, отдающиеся на волю его искусных пальцев!

— О да! И я точно так же!

Эмме было вполне достаточно услышанного.

Понимая, что привлечь внимание маркиза и договориться с ним о встрече среди этих помешанных на нем особ у нее вряд ли получится, она сказалась усталой, поблагодарила господина Эннекена де Шармона за прекрасный вечер, проведенный в его обществе, и, гордо выпятив бюст и подбородок, направилась к выходу, чувствуя, как люди невольно подаются немножко в сторону, чтобы рассмотреть ее получше.

А главное — чувствуя среди этих направленных на нее взглядов горящий взгляд Балетти.

33