Лукас Ольгерсен мнения пока не изменил, а вот нос повесил — гиганту, возвышавшемуся над ним, по крайней мере, на голову, противостоять было трудно. Да впрочем, и жизненный опыт тоже подсказывал: не всегда человека надо ценить по богатству или происхождению… Нотариус даже рассердился на себя в душе за то, что забыл такую простую вещь, и, вернувшись с сыном к дамам, постарался заслужить прощение дурным мыслям, на миг залетевшим в его голову, осыпая невесту сына тысячей знаков внимания, один приятнее другого.

А не прошло и трех недель, как он уже и сам понял, насколько были даже преуменьшены достоинства Мери, когда сын знакомил их. И нашел те, которые оценить мог только сам. Мери, скромная и трогательно искренняя, в это время готовилась под руководством будущей свекрови к свадьбе, и оказалась она воспитана намного лучше, чем можно было себе представить.

В тот сентябрьский день пари по поводу того, кто же таков на самом деле солдат Рид и правда ли, что состоится его свадьба с сержантом Ольгерсеном, заключали и мирные жители Бреды, и расквартированные там военные, так что Вандерлук, которого Никлаус перед своей отставкой во все посвятил, собрал целое состояние.

— Это будет ваш свадебный подарок! — смеясь, решил он, страшно довольный славной шуткой, которую сыграл с ним солдат Рид.

Среди тех, кто не переставал удивляться случившемуся, Вандерлук радовался и забавлялся больше всех.

Когда невеста шла к алтарю, чтобы присоединиться к ожидающим ее там пастору и Никлаусу, всем им — лейтенанту, бывшим однополчанам и множеству проигравших пари — пришлось признать, что Мери Рид одурачила их очень и очень ловко…

Ганс Вандерлук, ставший сержантом после отставки Ольгерсена, явился к своему начальству незадолго до свадьбы. Морозы в тот год ударили необычно рано, так и так вскоре пора уже было переселяться на зимние квартиры, вот он и попросил разрешения для бывших солдат Никлауса присутствовать на церемонии бракосочетания товарищей по оружию, ну а заодно и убедиться в справедливости своего проигрыша. Разрешение было получено легко, тем более что — как было сказано новоиспеченному сержанту — обсуждение условий велось успешно и появились все шансы на близкое подписание мирного договора.

Церемония, как и хотелось Мери, была короткой. С недавних пор ее мучили боли в пояснице, но она не хотела приписывать это недомогание беременности, а утверждала, будто вся причина в том, что она мало двигается…

Но была и еще одна причина, не оставлявшая ей иного выбора.

Чем ближе была свадьба, тем сильнее одолевали Мери сомнения в правильности своего решения, страх за последствия: пусть даже ей так хорошо в новой семье, пусть даже Никлаус холит ее, нежит и лелеет, пусть ей выпала самая огромная удача, и она счастлива, да, все это так и есть! Но это слишком… это чересчур прекрасно и досталось чересчур легко, чтобы оказаться правдой!

Когда пастор задал вопрос: по доброй ли воле выходит она замуж за Никлауса Ольгерсена, громко и торжественно огласив традиционную формулировку, — она еле удержалась, чтобы не сбежать, еле преодолела тошноту. Ребенок зашевелился в ее чреве, напоминая о том, что он есть и что она ответственна за него. Мери подавила в себе неукротимую страсть к независимости и свободе, убедилась в том, что жених смотрит на нее с любовью, и любовь эта способна помочь ей в преодолении каких угодно трудностей, и — с ощущением, что выкрикнула коротенькое слово на весь храм, — прошептала «да».

А когда Никлаус протянул к ней руки, чтобы, подняв фату, поцеловать, она почувствовала себя такой ослабевшей, такой взволнованной, какой не была ни разу — даже когда ее во время битвы со всех сторон окружали враги. В битком набитой — вот-вот стены треснут! — церквушке раздались оглушительные аплодисменты, люди сияли, радовались этим объятиям, а Мери впервые испытывала неприятное ощущение побежденной, принужденной делить чужое ликование…

Едва религиозный обряд закончился, Никлаус пригласил жену и друзей в таверну «Три подковы», где Таскай-Дробь в компании с поварами и двумя служанками, Фридой и Милией, уже накрыл гигантский стол отборными яствами в таком количестве, что гости могли бы пировать, не отходя от тарелок, трое суток подряд, никак не меньше.

Трактир стоял у широкой дороги на Шато-Бреда. Красивое и крепкое каменное здание, на первом этаже которого располагались кухня и просторный зал, рассчитанный примерно на сотню, а то и более посетителей. Войдя из прихожей, где многочисленные вешалки приглашали оставить здесь верхнюю одежду, гость видел у стены широкую деревянную столешницу, укрепленную на стоявших вертикально бочках, которые распилили вдоль и устроили внутри полки для кружек и стаканов. Вдоль следующей стены хозяин воздвиг помост, на котором выстроились другие бочки — полные, с краниками, благодаря которым содержимое и разливалось по кружкам. Запасы хранились в погребе, куда можно было спуститься по лестнице, откинув крышку люка. Центральную часть стены напротив входа занимал камин. В правом углу зала обычно располагались музыканты. А лестница в левом углу вела на второй этаж, там находились номера для постояльцев и собственные комнаты обитателей этого дома. Во дворе, как раз посередине, был колодец с холодной и чистой водой, которая никогда не убывала, потому что питал его неиссякающий родник. В самом глухом уголке приютились две деревянные хибарки, служившие каждая отхожим местом и прикрывавшие собой дыру, из которой благодаря хитроумной системе желобов нечистоты стекали в навозную яму.

А лицом к таверне были выстроены конюшни и каретный сарай. Чуть дальше виднелся птичий двор, за ним — свинарник, доносившееся из которого хрюканье не могло перекрыть гоготания гусей и кряканья уток, плававших рядом в большой луже. Кроме шести лошадей, сдаваемых как перекладные путешественникам, имелись еще два осла.

Разумеется, «Три подковы» был самым лучшим, самым процветающим трактиром во всей округе, хозяйство его постоянно росло и развивалось, и сделаться ему таковым помогло не только удачное расположение при дороге, но и обилие посетителей — сюда стекались отпускники из квартировавших в Шато-Бреда воинских частей. Никлаус под руку с Мери обошел свои новые владения, с гордостью показал все их достоинства, и она не могла не признать: это чудо восхитило бы Сесили точно так же, как ее саму.

Вино, пиво и музыка лились рекой до рассвета, еды было навалом, и Мери, свеженькая, улыбающаяся, ничуть не усталая на вид, переходила от одной группы собравшихся на праздник к другой, легко меняя насмешливый тон, каким общалась с бывшими собратьями по оружию, на светские манеры — при обращении к представителям городской знати — или простые, скромные — какие и подобают невестке, склоняющей голову перед свекровью. Но играть саму себя в стольких разных образах оказалось куда утомительней, чем ей представлялось. К утру, воспользовавшись дарованной новобрачным привилегией уйти раньше гостей, она, упав на постель в объятия Никлауса, мгновенно заснула, не успев даже вкусить радостей любви в новом своем статусе законной супруги.

Утром все предстояло начать сначала. И на следующий день опять.

Подарки сносили в одну из комнат таверны, Мери благодарила, смеялась, когда следовало смеяться, обнимала кого-то, когда положено было обнимать, шутила, если уместно было шутить, словом, всеми способами демонстрировала, как она хороша, счастлива и радостна. Примерная новобрачная! Она свободно и правильно воспринимала любые замечания — от солдатских сальностей до изысканных любезностей, у нее было ощущение полета над ситуацией, а не погружения в нее. Она часто обращала сияющее лицо к Никлаусу, который, держа в руке кружку с горячим пивом и раскачиваясь в такт припеву, во все горло орал песни с друзьями, то и дело взрываясь хохотом. Но когда он, даже с небольшим опозданием, переводил на нее взгляд, в глазах его светились искры такой нежности, что сердце Мери таяло. Никто, ни один мужчина, даже Корнель, никто и никогда не любил ее так страстно. Она это чувствовала каждой клеточкой своего существа и платила мужу тем же.