Ей определили место в авангарде, состоявшем из трех шеренг стрелков, и сердце ее забилось так отчаянно, будто хотело выскочить из груди. Тактика боя была простейшая: сначала эти три первых ряда опускались на колени лицом к неприятелю, затем шеренги поочередно — с первой по третью — поднимались, вскидывали оружие, стреляли, отступали назад, позволяя следующему ряду выйти вперед, а сами прятались за спинами стрелявших и перезаряжали мушкеты. Так повторялось еще дважды, пока первые не вернутся на свое место.

Неприятель у них на глазах делал то же самое.

Кто раньше пробьет брешь в строе врага, тот и позволит своей кавалерии проникнуть внутрь вражеских рядов. Пушки, с одной стороны и с другой, помогают пехоте, а когда дело идет к рукопашной, последняя надежда защитить свою жизнь — граната, потом уже ничего не остается, потом жизнь висит уже просто на ниточке длиной со шпагу…

Мери всякий раз попадала в цель. Вокруг нее, как подрубленные, валились на землю свои и чужие, один за другим, один за другим, и она не успевала не то что сосчитать, сколько уже ранено и убито, но даже понять, живы ли ее друзья. Единственное желание владело девушкой — желание, которое постепенно превратилось в навязчивую идею: броситься со шпагой наперевес навстречу этим французишкам, стреляющим в нее с той стороны. Запах пороха и крови пьянил и будоражил ее.

Она перезаряжала мушкет с бешеной скоростью, не дожидаясь, пока третья шеренга выйдет на ту линию, откуда нужно стрелять. Даже не заметив, что делает, она, уйдя со своего места, стреляла и перезаряжала, стреляла и перезаряжала, еще и еще, вписываясь в ту шеренгу, которая выдвигалась вперед, и не заботясь о том, где ей положено стоять в соответствии с приказом. Кто-то потянул ее назад.

— Эй ты, парень, хоть пригнулся бы, что ли, — прохрипел кто-то, — убьют же…

Мери обернулась взглянуть на незнакомца.

Он рухнул к ее ногам как раз в этот момент, даже не закончив предостережения… И сразу же она окунулась в кровавый туман. Забыв приказы, правила ведения боя, Мери бросилась в образовавшийся между рядами солдат противника узенький проход, стремительно летя вперед, почти вплотную к всадникам, которые, вращая саблями в надежде рассеять вражеских пехотинцев, врезались в их строй. Она ревела, она рычала, как при самом диком абордаже, живот ее сводило от звериного наслаждения, она стала хищником… С кинжалом в одной руке и шпагой в другой, орудовала клинками без выбора цели, полагаясь на случай, просто вонзала и вонзала их в чужую плоть. На губах выступила пена, глаза горели, кровь яростно кипела, заполняя этой яростью все ее существо…

Остановилась Мери, только когда ощутила под острием клинка пустоту. Пронзать больше было некого.

Услышав тогда, наконец, звук горна, она вернулась на свою линию, опустошенная демонами, завладевшими ею, но готовая снова поклоняться им. Это они, демоны, выиграли сражение. Французская армия отступала, дерзкого новобранца поздравили с совершенным им мужественным поступком, и… она получила три дня карцера на сухом хлебе и воде за неповиновение приказу.

— Так уж устроена армия, мой мальчик. Сдохнем мы от этих противоречий, — сказал капитан, похлопав ее по плечу.

Ему самому было страшно жаль, только-только поздравив, сразу же и наказывать смельчака.

Еще в трех сражениях Мери проявила такое же упрямство и такое же неповиновение старшим — и билась настолько азартно, настолько яростно, что вокруг нее солдаты становились куда более мужественными и стойкими. При подобных обстоятельствах карать ее было бы просто святотатством. Ну и пришлось командирам смириться, выдать ей штык и поместить среди пехотинцев, в задачу которых входило вслед за конницей добивать дезорганизованное, разбегающееся французское войско.

«Ружье позволяет приблизить к себе линию врага, штык вступает в дело, когда враг уже рядом», — обучали ее.

Мери кивала, пряча улыбку: уж ей ли этого не знать!

Она бросилась в схватку, но проявившиеся в деле недостатки ее оружия — им, когда оно перестает быть мушкетом, невозможно нанести такой же мощный удар, как копьем, хоть оно и претендует на то, что является одновременно тем и другим, — стоили ей ранения. Мери продырявили шпагой плечо, и она разозлилась, разъярилась, перестала соображать, что делает, и повиновалась с того момента лишь инстинкту. Она принялась действовать штыком как саблей, обрушилась с ним на француза, отобрала у него оружие, ранившее ее, и, равнодушная к боли, стала, вращаясь волчком, в бешенстве колоть и рассекать тела противников — до тех пор пока не убедилась, что уже никто рядом с ней не стоит на своих двоих.

И тут произошло неожиданное и необычное. Там, позади, в рядах ее армии, прозвучал горн — сигнал отходить.

Мери постояла секунду, совершенно сбитая с толку: ей вроде бы запрещалось делать то, что она так хорошо делает, — рука со шпагой бессильно повисла, сама она никак не могла решить, вернуться ей к своим или оставаться тут. Ей-то казалось, что удалось достичь превосходства над неприятелем, но кавалеристы почему-то стали возвращаться, и она увидела, что ее лагерь обратился в беспорядочное бегство. Ничего не поделаешь, Мери выругалась и побежала назад, угнетенная случившимся.

Ее задела лошадь. Обезумев от свиста пролетавшего мимо пушечного ядра, животное скакнуло в сторону, споткнулось о три мертвых тела, лежавших на его пути, рухнуло на бок и, падая, потянуло Мери за собой. Девушка стала высвобождаться, хотя время было упущено — к ней уже неслись французы с воплями: «Смерть ему! Смерть!»

В ее голове даже не успела мелькнуть мысль: «Ой, я пропала!» — как вдруг ее подняла в воздух неведомая, но явно исполинская сила, и Мери оказалась в седле — за спиной кавалериста.

Друг это или враг? Поди-ка пойми сейчас, но этот всадник ведь точно увозит ее подальше от бойни! А когда он взял направление на ее лагерь, Мери совсем успокоилась и перестала лихорадочно сжимать рукоятку кинжала.

Они добрались до высот, которые защищал их отряд и которые, в свою очередь, защищали расположение части. Всадник повернул было, чтобы отвезти Мери к кавалеристам, но не успел, начал заваливаться набок и съезжать с лошади, едва они оказались у палатки лазарета, — нога его была вдрызг разворочена. Мери, приземлившись рядом и встав на колени, принялась звать на помощь.

Когда Мери увидела лицо своего спасителя, сердце ее чуть не разорвалось: он был красив как бог, красив ослепительно, он был красивее всех мужчин, каких она встречала в жизни. С трудом подавив в себе желание немедленно наброситься на него с поцелуями, она позволила санитарам подхватить раненого, чтобы он смог добраться до палатки.

— А мое плечо посмотрите? — спросила она у того, кто шел позади.

— Заходите, — не задумываясь, ответил тот.

Лазарет оказался так похож на те, что она видела на кораблях! Пусть вместо деревянных потолка и переборок здесь была натянута ткань, зато стоны раненых и запахи — крови, гноя, обожженной раскаленным железом плоти — были точь-в-точь такие же. Только запах спиртного, которое и тут, и там давали несчастным, чтобы те могли вытерпеть боль, отличался…

Она стала осматриваться в лазарете, где уже насчитывалось, наверное, не меньше нескольких сотен раненых, а новые все прибывали и прибывали. А известно ведь, что в лагерь доставляют только не сильно задетых пулей, штыком или ядром! Остальных, то есть раненных смертельно и тех, кто не выдержит переноски, оставляли умирать или оперировали прямо на поле брани. Если повезет, один из священников, католический или протестантский, — а они бродили после боя по всей этой изрытой снарядами и залитой кровью равнине, — проводит умирающего в последний путь.

После боя… после этого кровопролития уже не было двух противоборствующих лагерей, теперь под бесстрастным небом расстилался гигантский оссуарий, огромная гора трупов и полутрупов, над которыми кружили стервятники.

Спаситель Мери лежал в нескольких шагах от нее, кривясь от боли, однако не позволяя себе ни единого стона. Полевой хирург собирался осматривать его рану.