Ей отчаянно не хватало Мери.

Пока она еще могла надеяться на возвращение подруги, ее мучило лишь нетерпение. Сейчас же, что бы Эмма ни делала, она не могла избавиться от ощущения черной дыры внутри себя, дыры, которую ничем не залатаешь. Она знала, что влюблена в Мери, но раньше не представляла себе масштабов этой любви. Судьба подарила ей мужа вполне по ее амбициям, более чем способного удовлетворить запросы ее плоти, но — не души. Приходилось этим довольствоваться. По взглядам обойденных вниманием Тобиаса дам она понимала, какой счастливый шанс выпал ей — оказаться его избранницей. Однако Эмма де Мортфонтен продолжала верить, что любой счастливый шанс — ничто без несгибаемой воли и решимости, ей свойственных.

Поужинав, они перешли в музыкальный салон. Эмма, подобрав юбку из шитого серебром английского кружева, погрузилась в удобное кресло и тут же, едва зазвучали первые аккорды клавесина, забыла об усталости. Тобиас играл божественно. Закончив пьесу, предназначенную для того, чтобы снять напряжение жены, он налил в бокалы портвейн и протянул один Эмме.

— Как трогательно вы обо мне заботитесь, — сказала Эмма, когда он, опустившись рядом с ее креслом на колени, принялся ласкать руку, с которой уже была снята кружевная перчатка.

— У меня, как у всякого человека, есть недостатки, Эмма, однако, если то, в чем меня упрекают другие, делает меня более желанным для вас, это нисколько не уменьшает моего стремления любить вас и лелеять. Поверьте, вы очень дороги мне и я действительно счастлив тем, что женился на вас. Ах, как мне вас недоставало! — добавил он, страстно целуя нежную кожу на внутренней поверхности ее локтя.

По телу Эммы пробежала дрожь. Ей не терпелось узнать, какие новые открытия Тобиас сделал в поисках следов их сокровищ, она же все-таки взяла на себя идею этого поиска, чтобы обмануть душевную тоску, но ласка и взгляды мужа напомнили о том, как ее плоть жаждет любви.

— Может быть, поднимемся в спальню? — спросила она едва слышно, так пересохло в горле.

Тобиас выпустил ладошку, на которой только что запечатлел последний поцелуй.

— Я и сам собирался предложить вам это… — сказал он и привлек жену к себе, едва она встала.

Эмма отдалась его поцелую и позволила отнести себя в спальню.

Он всю ночь любил свою жену, удивляясь тому, что ее не могли насытить их ласки: она требовала еще и еще, она хотела, чтобы обладание было все более и более полным, она, не открывая глаз, стонала и выгибалась дугой — казалось, никакие повторы, никакая страсть не способны удовлетворить ее. Эмма де Мортфонтен до крови искусала губы, чтобы не зарычать, тело ее томилось желанием, которого отныне не утолить никому, никому, никому… И каким бы Тобиас ни был неукротимым и пылким любовником, ее наслаждению все равно не суждено быть для нее достаточным. Мери Рид, уйдя, оставила после себя пустоту, которую нечем было заполнить.

А Тобиас Рид видел во всем этом лишь неутолимый голод, лишь ненасытный аппетит, от чего его возбуждение и пыл десятикратно возрастали.

— Чем больше проходит времени, мадам, тем больше вы мне нравитесь, — признался он наконец на рассвете срывающимся голосом. — Я умираю от любви… — прошептал он, теребя губами ее все еще твердые соски. Тобиас был измучен страстью, но тоже не насыщен ею. — Я горжусь честью, которой вы награждаете меня…

Эмма отвернулась, не ответив. Из-под опущенных ресниц сверкнула слеза. В ней удивительно смешались истома наслаждения и тоска по тому, чего нет и больше никогда не будет. И сама она стала воплощенная необузданность, свирепость во плоти. Свирепость, еще и постепенно набиравшая силу.

Они спали мало, а в девять их разбудили: постучала в дверь служанка. Тобиас, которого это привело в чрезвычайное раздражение, встал с намерением хорошенько выругать глупую бабу: ей ведь было четко приказано не беспокоить! Надел халат, злобно распахнул дверь… Но, когда он увидел человека, стоявшего рядом со служанкой, гнев его вмиг испарился. Тому достаточно оказалось одной фразы из трех слов, чтобы лишить хозяина всякого желания валяться в постели:

— Мы его нашли!

— Подождите меня на кухне, — приказал Тобиас, припухшие губы еще с трудом повиновались ему, язык еле ворочался. — Подавай завтрак, — велел он служанке, с облегчением убедившейся в том, что ее все-таки не накажут за непослушание, к которому ее вынудил Человек в Черном.

Тобиас закрыл дверь.

— Что случилось? — по-кошачьи потягиваясь, спросила Эмма.

— Отличные новости, милочка.

Он подошел к постели, обнаружил, что жена так же хороша при пробуждении, как и разнаряженная в пух и прах, легонько коснулся ее губ губами и попросил:

— Одевайтесь, дорогая, и спускайтесь ко мне. Нас ждет Человек в Черном, а мне еще нужно кое-что рассказать вам.

Эмма не заставила себя просить дважды.

Два часа спустя они вышли из дому и сели в карету, которую сопровождал лакей на вороном коне.

Слушок о сокровищах сделал свое дело. Один из потомков Жана Флери, кузнец в Версале, сказал кому-то, будто видел тот нефритовый «глаз», о котором все говорят. Человек в Черном, оставив следить за ним своего сообщника, поспешил с новостью к хозяину.

Корнель, который не снимал наблюдения за особняком Рида со времен своего первого разговора с Мери о сокровищах, увидев тронувшуюся с места карету, сразу понял, чем дело пахнет. Он побежал к себе, чтобы обсудить все с Мери, — она еще спала, измученная не отпускавшей ее двое суток мигренью, — осторожно разбудил ее, затем объяснил, что видел и что, по его мнению, виденное значит. Рассказал и о том, что вчера приехала Эмма, и о том, что ближе к рассвету появился Человек в Черном, и о том, что вскоре после этого все трое поспешно отбыли.

— Они направились в Версаль, — закончил он рассказ.

Мери вскочила — нельзя их упустить! Мигрени как не бывало. Она скинула ночную сорочку, вызвав у Корнеля, которого один только вид ее кожи приводил в экстаз, восхищенное восклицание, но он подавил в себе уже родившееся желание, ограничившись тем, что, едва не съев подругу глазами, вздохнул и пошел седлать лошадей. А Мери между тем открыла сундук, где слишком долго томился мужской наряд, оделась, выбелила лицо, чтобы не так легко было ее узнать.

Не прошло и получаса с тех пор, как Риды сели в карету, а Мери и Корнель, пришпоривая лошадей, уже пустились в погоню.

Сен-Жермен и Версаль соединяла широкая пыльная дорога, по обеим сторонам которой стеной стояли дубовые и каштановые рощи. Несмотря на ранний час, экипажи здесь так и кишели. В основном в ту или другую сторону устремлялось дворянство, но затесались сюда и несколько купцов. Корнель и Мери, обгоняя кареты, сверялись с гербами на их дверцах и не задерживались.

— Вон они! — сказал наконец Корнель, показывая пальцем на летевшую стрелой карету.

— Вперед! — воскликнула Мери.

Теперь, зная, что Корнель не ошибся и они едут в правильном направлении, следовало опередить врагов. Они низко надвинули на лоб шляпы и, лихо обогнав карету Тобиаса, поскакали впереди.

Едва спешившись в Версале, Корнель озаботился тем, чтобы достать две лакейские ливреи. Ему удалось взять их внаем у какого-то типа, закончившего службу. Тип колебался недолго. Тип решил, что, ежели его станут спрашивать, куда он их дел, или заподозрят самого в каком-то дурном деле, он скажет, что его обокрали, после чего положил в карман кругленькую сумму и потребовал заверений, что ему вернут его одежду и что больше его никто не побеспокоит.

Мери и Корнель отыскали место на площадке, предназначенной для карет и лошадей, и оставили там своих коней. Посетители не имели права проводить верховых животных за кованую решетку, закрывавшую подступы к дворцу.

До 1661 года это был простой охотничий домик, затем, по приказу Людовика XIV, здание было перестроено, увеличено и с тех пор все называли его не иначе как «Дворец Солнца». Между тем ремонтные работы продолжались, и сейчас здесь тоже можно было увидеть группы мастеровых, суетящихся в разных местах территории. Желавший достичь совершенства король решил сделать это неповторимо роскошное место своей резиденцией и перевел сюда двор, навязав придворным правила этикета, соответствовавшие его высоким притязаниям, а чтобы надежнее придержать у своих ног верных людей, предлагал тем, кто захочет построить поблизости от дворца свой особняк, землю под него. За несколько лет город разросся, и Версаль стал местом, которое знати было ни обойти, ни объехать… Все решалось именно здесь.