Мери пристально поглядела на Корнеля и свистнула. Один-единственный раз. Так пронзительно, что стоявший рядом с ней ребенок вздрогнул.

В толпе вспыхнула ссора, отвлекшая внимание сторожей. Двое из них все же, осторожности ради, приблизились к осужденному. В тот же миг их, разом обоих, уложили меткими выстрелами. Палач в это время отошел, чтобы выполнить свою работу и открыть люк.

Корнель освободил руку от пут. Схватив петлю, он оттянул веревку от шеи в ту самую минуту, когда палач приподнимал крышку люка, и соскочил с помоста вниз. Мери, не теряя ни минуты, устремилась в проход, который для нее проложили ее люди.

Конь ждал ее за углом неприметной улочки. Мери знала, что Корнель с Никлаусом-младшим воспользовались суматохой, которая поднялась после выстрелов, и теперь уже далеко.

Еще свист — и пираты, повинуясь сигналу, исчезли. Перед тем как пришпорить коня, Мери в последний раз обернулась. Жадное любопытство собравшихся на площади сменилось паникой, люди разбегались во все стороны.

А в порту ждали два судна, готовые сняться с якоря. К тому времени, как корсары ее величества соберутся пуститься в погоню, фрегат Баркса будет уже далеко. Корабль же Дункана подберет тех пиратов, которые прятались в толпе, и в свой черед снимется с якоря на следующий день. С легким сердцем Мери повернула коня к порту. Все прошло в точности так, как она задумала.

Беглецов она нагнала, когда они выезжали на мол, и сразу же поняла: не все прошло так, как ей представлялось… Корнель привалился к шее коня, которым управлял Никлаус-младший, держа в руках уздечку. Вскоре кони остановились, Мери поравнялась с ними и страшно закричала, когда Корнель упал к ее ногам.

Пуля пробила ему грудь. Он умирал…

Они все же положили раненого в лодку, которая должна была доставить их на судно. Матросы налегли на весла, стараясь как можно скорее отдалиться от берега. Все молчали, словно отдавая последние почести Корнелю. Смертельно бледный Никлаус поддерживал голову умирающего, лицо которого постепенно утрачивало краски. Видя, что Корнель силится заговорить, Мери склонилась над ним.

— Я люблю тебя, — еле слышно произнес он.

— Я тоже тебя люблю, — простонала она, мучительно стараясь улыбнуться.

Корнель улыбнулся в ответ:

— Так, значит, мне надо было умереть, чтобы ты мне в этом призналась?

— Мне никогда не приходило в голову говорить о том, что и так ясно без слов, — прошептала она, ловя его дыхание.

Пальцы Корнеля в последний раз стиснули ее руку вместе с рукой Никлауса-младшего — и разжались навсегда.

* * *

Энн лупила кулаком по выбеленной известкой стене кельи. Раз за разом. До тех пор пока в кровь его не расшибла. Села на кровать. Посмотрела на руку — пальцы дрожали. Она знала: если будет продолжать в том же духе, добьется того, что они будут сломаны. Какая-то часть ее этого хотела — чтобы заставить отца приехать, объясниться, вытащить ее из этой тюрьмы. Она больше не в силах выносить эти мессы, эти искупительные молитвы, этот обет молчания, к которому ее принудили, не могла видеть священных книг, которые ей только и дозволено было читать, не могла довольствоваться скудной, без всякого вкуса едой, призванной очистить ее душу и тело. Ее все время тошнило, живот раздуло, пупок выпирал.

Энн поднесла пораненную грубой штукатуркой руку к губам, стараясь унять боль. Что же все-таки случилось на самом деле? Ведь что-то случилось там, в Ирландии, из-за чего родителям пришлось расстаться с родиной. Она все меньше и меньше верила в рассказ отца о нападении разбойников здесь. Раз уж злодеи стреляли в них, то почему не убили? Она отчаянно рылась в собственной памяти, но не находила ответов. И все же она знала: ответы существуют где-то, за какой-то дверью, которую наглухо закрыло, заколотило ее сознание. Но что же такое страшное там кроется, из-за чего ее не отпускает этот кошмар? Почему у нее остались одни ощущения и никаких осязаемых образов? А эта подвеска? Энн сжала ее здоровой рукой, убежденная в том, что эта вещь для нее имеет большое значение. От одного прикосновения к подвеске она сразу успокаивалась. Только вот что за тайна с ней связана? Что она собой представляет?

С тех пор как Энн заперли здесь, с тех пор как лишили вестей из внешнего мира, ее особенно сильно мучили все эти вопросы. Она не получала никаких писем и не имела возможности отправлять их сама. Неведение терзало девушку, и только во время богослужений ей удавалось немного отвлечься.

Энн удержалась от слез. После смерти матери в ней что-то надломилось. И это «что-то», не позволяя горю согнуть ее, беспрестанно клокотало внутри, стремясь вырваться на волю. Откуда в ней это неистовство — в ней, которая прежде была веселой и кроткой? Виной ли тому слова отца? Но каким образом Энн могла быть причастна к смерти матери? Даже если она и подозревала, что от нее скрывают нечто с этим связанное, даже если она чувствовала, как сильно ее отец ненавидит Эмму де Мортфонтен, — что она-то сама такого сделала, чтобы оказаться во все это замешанной?

Девушка горестно вздохнула. Она уже перебрала тысячу гипотез. В том числе и такую, согласно которой ее мать оказалась свидетельницей некоего преступного деяния и потому вынуждена была бежать из Ирландии. Этим можно было бы объяснить и отказ матери говорить о прошлом, и кошмар, который преследовал ее саму. Энн прекрасно видела, что мать дрожит от страха перед ее настойчивым желанием узнать правду. Может быть, именно этого она и не смогла вынести? Энн побледнела. А что, если ее мать предпочла покончить с собой, лишь бы не открыть ей всего? А что, если на самом деле отец наказал ее именно за это? Энн схватилась за живот — ее раздражало, что он так распух, раздражало собственное волнение, и еще больше раздражало то, что она трепещет перед тенями.

Она встала и вышла в коридор. Нет уж, на этот раз мать-настоятельница ее выслушает, пусть даже ее потом накажут за то, что она силой к ней вломилась, — подумаешь, одной неприятностью больше!

— Я требую встречи с моим отцом! — злобно выкрикнула Энн, стукнув кулаком по столу настоятельницы.

Та, безжалостно непреклонная, высокомерно и равнодушно смотрела на нее, сидя прямо, едва касаясь спинки стула и сложив руки на животе.

— Незачем себя калечить, Энн, — сказала она холодно. — Устав нашей общины строг. У вашего отца были свои причины для того, чтобы заставить вас подчиниться этому уставу, и мне безразлично, хотели вы этого или нет. Я повинуюсь распоряжениям, которые он мне оставил. Со временем вы привыкнете к здешней жизни, как ваши подруги.

— Никогда! — взорвалась Энн. — Как вы только можете воображать, будто мне понравится жить в этой тюрьме?

— Поговорите об этом с монахинями. Господь любит испытывать тех, кто Ему предан. Поверьте мне, вскоре вы благословите Его за великую доброту.

— Как я могу это сделать, если от мерзкой еды, которой меня здесь кормят, с души воротит, если меня выворачивает наизнанку, едва я успею ее проглотить, и живот вон как раздуло?

Взгляд настоятельницы скользнул по округлости, которую Энн подчеркнула, обтянув платьем. Монахиня тотчас побледнела.

Девушка обрадовалась:

— Вот видите, до чего меня довели ваши лишения! Я требую, чтобы моего отца об этом известили! Я требую, чтобы меня отсюда выпустили!

— И в самом деле, вижу, — согласилась настоятельница, не сводя с нее недоброго взгляда. — Возвращайтесь в свою келью и не тревожьтесь, дочь моя. Я немедленно извещу вашего отца о том, сколь велики ваши прегрешения.

Энн, торжествуя, вышла из кабинета. Ей даже в голову не пришло задаться еще какими-нибудь вопросами. В этом монастыре каждая улыбка считалась грехом. А уж ее неповиновение…

Однако две недели прошли, а никаких вестей она так и не получила. Энн собралась снова пожаловаться, но в один прекрасный день, случайно поглядев в окно, увидела отца, выходившего от настоятельницы. Бросив порученную работу, она подхватила юбки и стремительно сбежала по лестнице.