Мери была обязана ему всем. И даже больше того. Благодаря ему теперь она знала, кто она такая.

К горлу подкатили рыдания, но она заглушила их, снова хлебнув из бутылки. Слез больше не было. Они навсегда иссякли. Слишком много она их пролила за свою жизнь. Все пираты заигрывали со смертью. Рано или поздно Корнель, Никлаус-младший, да и она сама должны погибнуть. Таковы правила игры. Мери чувствовала свою вину. Она виновна в том, что ни ее, ни Никлауса-младшего не было на борту «Бэй Дэниел». Виновна в том, что посоветовала Корнелю сняться с якоря, вместо того чтобы изнывать от скуки рядом с ней. Если бы они были рядом, он не погнался бы за такой крупной дичью. Она это знала. Он не стал бы подвергать их жизнь опасности ради того, чтобы потешить собственную гордость. И команда тоже не стала бы рисковать. Она, Мери, была их охраной и защитой, их счастливой звездой. Смирившись со своей слабостью, звезда перестала сиять — и вот оно, доказательство того, что Мери Рид не могла, не имела права сдаваться и покоряться, как она это сделала тогда.

Мери большими глотками прикончила бутылку, и по ее заледеневшему телу разлилось тепло, она согрелась, ей стало почти жарко.

На мгновение перед глазами у нее промелькнули лица Никлауса и Балетти. У нее еще остался сын. Теперь у нее остался только он.

Она вскинула голову, разозлившись на саму себя за глупое поведение — как она могла оттолкнуть мальчика? — и, не позволив себе захмелеть, как не позволила себе заплакать, заставила себя идти прямо, открыть дверь, спуститься по лестнице и, дыша полной грудью, дойти до порта.

Она твердо намеревалась продолжать вместе с Никлаусом-младшим бороздить воды Карибского моря до тех пор, пока удар сабли не оборвет раз и навсегда длинную повесть ее судьбы. Леди-пират больше не спустит флаг. Никогда.

* * *

Энн сбежала из-под строгого надзора своей гувернантки Нани и понеслась к гвоздичному дереву, которое раскинуло ветви высоко над поместьем, — она была убеждена в том, что с его вершины увидит океан, лежащий за городской окраиной. Девушка взбиралась наверх с ловкостью и проворством, удивившими ее саму. Она во что бы то ни стало доберется до берега, раз отец отказывается отвечать на ее вопросы — на те самые вопросы, которыми она докучала покойной матушке. Энн хочет знать, хочет понять, почему эта мечта так прочно ею завладела, почему ее так тянет к океану, почему ей понадобилось заполучить эту изумрудную подвеску и носить ее, как будто более драгоценного украшения во всем мире не существует. Но Кормак и слышать ничего не желал, раз за разом повторяя, что надо отрешиться от прежних печалей и жить сегодняшним днем.

Эмма де Мортфонтен тоже ей об этом твердила. Однако Энн не удавалось себя в этом убедить, словно какая-то часть ее самой твердо знала, что где-то в ускользающей памяти таится ложь. И эта ложь со дня смерти матери заставляла ее инстинктивно сторониться Эммы, такой прелестной и такой великодушной женщины.

А Эмма навещала их каждый день, и Энн казалось, будто та на что-то надеется. Только она не знала, на что именно.

«Я нежно люблю вас, я очень к вам привязана, — заверяла ее Эмма. — Конечно, я не смогу заменить вам мать, но доверьтесь мне, как доверялись ей. Тем самым вы сделали бы меня счастливой, Энн».

Энн благодарила ее, но без всякой видимой причины оставалась настороженной. А ведь ей так необходимо было выплакаться на чьем-то плече.

Ей очень недоставало матери. К тому же и Уильям Кормак от нее отдалился. Она на него не обижалась, списывая перемену на их общее горе, хотя в последние месяцы положение лишь усугублялось. Энн старалась не показывать, как ей грустно, при этом не упускала случая чем-нибудь задеть отца, чтобы напомнить ему о своем существовании, и продолжала часто одеваться мальчиком, чтобы обмануть бдительность Нани и рабов.

Рабов Энн видеть не могла, не выносила прикосновений черных рук, которые совсем недавно хлопотали над покойной матушкой. Постепенно она вообразила, будто негры причастны к кончине матери, тем более что чувствовала некую связанную с этой смертью тайну. Отец же, прекрасно зная, какую неприязнь она испытывает к черным слугам, нарочно — Энн была убеждена в этом — предоставлял рабам выбирать наказание, которому он подвергнет ее за непослушание.

Сейчас Энн слышала громкие крики у подножия гвоздичного дерева. Ее заметили. А ведь она еще и до середины ствола не долезла. Она стала цепляться за ветки, стараясь как можно быстрее забраться повыше, порвала юбку, ободрала руки и ноги. Еще немного — и Уильям Кормак присоединится к этим бестолково размахивающим руками людям. Нани закричала:

— Слезай оттуда, Энн, прошу тебя!

— А может, слазишь за мной сама? — усмехнулась девушка.

Она не боялась упасть. Голова у нее не кружилась, а ступни и кисти рук на удивление легко находили, куда встать и за что ухватиться. Ей достаточно было вообразить себя на судне, представить, как она карабкалась бы по мачтам, ведь это на ее глазах так легко делали другие, — и ее переполняла гордость: она победила!

— Спускайся немедленно, я тебе приказываю! — взревел снизу отец.

— А я приказываю от меня отстать! — ответила она, высунув язык.

На этот раз наказание, которому ее подвергнут, по крайней мере, будет заслуженным! И все же Энн поняла, что дальше она не полезет. Она замерла, готовая сдаться.

Отец послал за ней одного из слуг. Мулат начал карабкаться вверх по стволу.

Энн заледенела. Она ни за что не позволит к себе притронуться. Выждав, пока негр приблизится, она с силой лягнула его в лицо. От неожиданности раб разжал руки, потеряв равновесие, заскользил вниз, наткнулся на ветку, сломал несколько других веток и, наконец, в неловкой позе свалился наземь у ног потрясенных зрителей. Энн, похоже, все это нисколько не тронуло, и она как ни в чем не бывало в наступившей тишине слезла с дерева. Она зашла слишком далеко и сама это понимала. Соскочив в густую траву, девушка вызывающе и совершенно несправедливо бросила собравшимся, осуждающе на нее глядевшим:

— Нечего ему было ко мне лезть!

— Мало тебе того, что ты убила мать! — заорал Кормак. Схватил ослушницу за волосы и так дотащил до своего кабинета.

Как Энн ни отбивалась, вырваться из рук отца ей не удалось. Едва дверь за ними закрылась, непокорная дочь замкнулась в ледяной гордости. Теперь сражаться бесполезно. Лучше уж вытерпеть наказание. Сжав губы, Кормак, глаза которого стали совершенно бешеными, схватил трость. Затем потребовал, чтобы Энн задрала юбки и наклонилась вперед. Он долго ее стегал. Энн не дрогнула, она отказалась просить прощения, гордость не позволила ей издать хотя бы один стон, пролить хотя бы одну слезинку. Она лишь покрепче ухватилась за собственные щиколотки и снизу вверх, между ног, смотрела на отца. Скорее гневно, чем с раскаянием.

Когда тот перестал орудовать тростью, Энн еще некоторое время продолжала стоять в той же позе. Ягодицы немного жгло, побаливало в низу живота. Обозвав себя идиоткой, Энн выпрямила спину и отправилась в свою комнату, откуда отец до вечера запретил ей выходить. Она никого не встретила, даже Нани, и, пробираясь по коридору, поежилась, когда до нее через открытое окно донеслась поминальная песня, которую затянули рабы. Энн поспешно зажала уши, чтобы не дать пробудиться чувству вины.

За ужином отец объявил ей, что прогнал Нани.

— А завтра же и ты уедешь с плантации, — бесстрастным тоном прибавил он. — В монастыре, куда я тебя определил, тебя научат тому, чему ты явно не смогла научиться у меня. Ты останешься там до тех пор, пока не выйдешь замуж за того, кого я для тебя выберу.

— Никогда! — выкрикнула она, вскочив с места.

Но, сколько она ни клялась, что больше так никогда не будет, сколько ни обещала с сего дня беспрекословно слушаться, ничего не помогло. Слуга грубо отволок ее в комнату и запер за ней дверь. Энн хотела убежать через окно, но ее ждал неприятный сюрприз: оказалось, что отец предусмотрел такую возможность и велел запереть ставни снаружи. Энн не смогла взломать засовы.