— Да я уже все давно понял, капитан. Можно мне уйти? — спросил он, гордо и упрямо глядя на корсара.
Вместо ответа Клод де Форбен повернулся к нему спиной и взялся за перо. Корнель понял, что аудиенция закончена.
Форбен же принялся писать ответ Мери, рассказывать ей о том, как проводит дни Никлаус-младший, что поделывает он сам. О Корнеле, как и всегда, не упомянул, а с Корком посоветовал быть как можно осторожнее. Закончил он свое послание заверениями в том, что скучает, что ему очень недостает Мери и что он будет счастлив, как только это станет возможным, снова ее увидеть и заключить в объятия.
* * *
Мери наблюдала за монастырем Пресвятой Девы Марии, как прежде наблюдала за окрестностями особняка «Саламандра». Убедившись, что Клемент Корк сказал ей правду, она стянула с первого же подвернувшегося окна сохнувшие на веревке юбку и кофточку и быстро переоделась в темном закоулке.
По стене в этом месте шла глубокая трещина. Достаточно длинная для того, чтобы в нее можно было засунуть шпагу. Достаточно широкая для того, чтобы можно было спрятать в ней одежду и пистолет. Мери незаметно все это туда затолкала, потом заделала пролом землей, размешанной с водой из лагуны. Чтобы его заметить, надо было очень пристально вглядываться. Вокруг никого не было, если не считать прачки, колотившей белье немного ниже по течению канала. Мери поспешила удалиться. Внезапно она почувствовала себя совершенно голой и беззащитной, как никогда. Она оставила при себе только кинжал Никлауса и свой собственный, засунув оба за подвязки.
Мать-настоятельница монастыря Пресвятой Девы Марии приняла ее с такой сердечностью, какой и следовало ожидать в обители с таким названием. Она заботливо осушила слезы Мери, погладила ее по волосам, с которых давным-давно сошла темная краска, сочла, что у них достаточно редкий цвет для того, чтобы привлечь внимание посетителей, и согласилась на то, чтобы Мери телом и душой преданно служила их общине, взамен получив более чем заслуженный ею приют. Так на свет появилась Мария Контини.
Ей дали белое камлотовое платье, достаточно короткое для того, чтобы виднелись щиколотки, подогнали его по фигуре так, чтобы подчеркнуть талию, и дополнили наряд черной ленточкой, чудесно оттенявшей белизну открытой груди. Для того чтобы петь на клиросе, ей выдали еще длинную белую накидку из тонкой шерсти. Другие монашки — по большей части оставившие свое ремесло шлюхи — приняли ее радушно и в первые же дни принялись наперебой рассказывать, каким образом монастырь приобрел свою столь удивительную славу. Он был основан в XIII веке и с тех пор то и дело впадал в немилость. Впервые это случилось в 1295 году, когда оттуда были изгнаны распутные монахи, которые без зазрения совести и с самыми бесчестными намерениями сожительствовали с сестрами-августинками; та же история повторилась в 1449 году. Затем, в 1574-м, трое дворян и один священник соблазнили десять монашек. А потом, в 1580-м и 1596-м… Список оказался длинным, он заполнял собой целую книгу, которая хранилась в кабинете матери-настоятельницы и которую мог изучить любой дворянин, проявивший щедрость по отношению к обители. Вскоре Мери своими глазами увидела все то, что могла себе представить по рассказам Корка.
Что ни день — приемную заполняли аристократы. Развалившись в удобных креслах, гости беседовали с послушницами на самые разные темы, по большей части — о любви, и свободы этих разговоров ничто не стесняло: между разделявшими знатных господ и девушек прутьями решетки беспрепятственно проникали и светские сплетни, и злословие, и любовные записки. Все здесь было игрой и все служило предлогом для распутства. Сегодня после обеда звали музыкантов и устраивали танцы, завтра закатывали пир, а там затевали концерт или разыгрывали фарс… Одним словом, тот, кто однажды входил в ворота монастыря, покидая его, не мог не испытывать желания туда вернуться, и не только вернуться, но и привести с собой друга или делового партнера.
Роль послушниц состояла в том, чтобы распалить патрициев, в особенности тех, кто мог наилучшим образом обогатить монастырь. Мери интересовал лишь один-единственный из них. Тот самый маркиз де Балетти, обладавший — она с первого взгляда это увидела — удивительным обаянием, притягательной силой и сеявший неописуемое волнение в рядах ее подруг: все как одна надеялись заслужить его благосклонность.
Казалось, он приходил в монастырь только для того, чтобы улаживать здесь свои дела. Его неизменно и неотступно, словно тень, сопровождал некий Больдони. Как ни старалась Мери сблизиться с маркизом, она слышала от него лишь ничего не значащие любезности — и в то же время многие посетители монастыря настойчиво за ней ухаживали. Так, однообразно и довольно скучно, хотя и красочно, прошли три месяца. Так продолжалось до того дня, когда ее призвала к себе мать-настоятельница.
— В чем дело, дитя мое? — ласково спросила она. — Вашего присутствия жаждут, и я удивлена, что вы не спешите откликнуться на зов. Уж не больны ли вы?
— Нет, я совершенно здорова, — ответила Мери, — но я недавно овдовела и все еще сильно горюю. Мне требуется время.
Мать-настоятельница только вздохнула:
— Понимаю. Но, знаете ли, дитя мое, исцелиться можно лишь от той болезни, которую лечат. А для того чтобы оправиться от любовного недуга, нет средства вернее любви.
— Хотела бы я, чтобы все было так просто.
— Все так и есть, не сомневайтесь. Дайте высказаться вашим инстинктам, позвольте жизни приручить вас, и вы вновь обретете к ней вкус. Исцелитесь на радость всем, а я буду молиться за вас и вашего мужа. Поверьте мне, ему надо позволить уйти с миром. Или Спаситель наш больше ничем не сможет вам помочь.
Намек был вполне прозрачным, и Мери покорилась воле матери-настоятельницы, сказав себе, что в прежние времена достаточно любила плотские радости для того, чтобы попробовать вновь получать от них удовольствие. Тем более что в речах монахини была и доля истины. Какая-то часть ее, Мери, лелеяла свою неудовлетворенность ради того, чтобы сохранить всю силу ненависти. Другая часть не хотела предавать память Никлауса, заводить любовника. И все же за несколько дней она сумела преодолеть зависимость и сделала выбор.
Поскольку Балетти явно не искал общества послушниц, надо было подбираться к нему другим способом. Обольстить господина Больдони, такого приятного лицом и обхождением, представлялось нетрудным делом — он не раз бросал на Марию Контини неравнодушные взгляды.
В монастырской приемной венецианские аристократы нежились на мягких диванах, расположившись вокруг Балетти, который играл на скрипке. Едва маркиз отложил инструмент и, несмотря на овации, откланялся, Мери заняла место с краю решетки, поближе к коридору, которым ему предстояло идти к выходу. Как она и рассчитывала, Больдони шел следом за маркизом.
— Синьор Больдони, — позвала она, — вы научите меня играть в карты, скажем, в басет?
Тот, отделившись от друга, приблизился к ней.
— Столь прелестной улыбке ни в чем нельзя отказать! Здесь?
— Или у вас… — томно протянула она, опустив глаза.
— Буду счастлив принять вас у себя, сестра Мария.
— Не так счастливы, как я, — еще более жеманно проговорила она, опалив его пламенным взглядом.
— Будьте завтра готовы к двум часам. За вами придет гондола.
— Не стесняйтесь, сударь, научите меня всему, — настойчиво попросила она.
— Можете на меня положиться, прекрасное дитя, — торжественно изрек Больдони, прежде чем распрощаться с ней.
Мери услышала, как он просит аудиенции у матери-настоятельницы, а идущий рядом с ним Балетти уверяет, что это невинное дитя, должно быть, скрывает прелестные тайны. До самого утра Мери не могла успокоиться, все представляла себе день, когда она заставит маркиза выдать его тайны, щекоча ему горло острием кинжала.
Дом Джузеппе Больдони стоял рядом с дворцом маркиза де Балетти. Не столь роскошный, как соседний палаццо, он тем не менее укрывал в своих стенах немало бесценных сокровищ, в том числе — чудесный фонтан, украшенный разноцветной мозаикой, который бил во внутреннем дворике, полном цветов и апельсиновых деревьев. Именно там, в этом прелестном патио, куда Мери проводил слуга в ливрее, хозяин дома и предпочел ее ждать.
