Напротив, с той стороны костерка стоял натуральный подпоручик Русской Императорской Армии. Серая шинель, перетянутая ремнями походной амуниции, шашка на левом боку, кобура справа. Тьфу, напугал, блин. Чёртовы реконы. А вообще-то, прикольно смотрится.

– Подпоручик Кузьмицкий, 149 Черноморский пехотный полк,– представился наш гость, приложив ладонь к козырьку.

Ну да, на его погонах видна шифровка 149. Чё у него совсем крыша поехала, заигрался? Ладно, блин. Я щёлкнул каблуками ботинок, резко кивнул, – Капитан Шамшин, лейб-гвардии Финляндский, – вот и думай теперь, подпоручик.

– Простите, вы из тех Шамшиных, у которых имение здесь неподалёку, за Лубней?

Ни фига себе, какой подкованный попался. И откуда ему знать здешних помещиков-то? Тоже как я в архивах сидит?

– Да из тех. А вы как здесь подпоручик?

– Я с фронта. Из-под Ивангорода. После форсирования Вислы, наш полк наступал, и вот под небольшой деревушкой Гулки был очень упорный бой. Командира полка ранило. Мы пошли в штыковую, чтобы выбить германцев с опушки леса, и тут ударила их артиллерия. Роты в один миг не стало, только чёрные кусты разрывов кругом. А потом меня как великан какой-то смахнул ладонью своей. Сильно, видимо, контузило. Более-менее начал что-то понимать только здесь, на дороге. Сейчас какой месяц, год?

– Сентябрь, пятнадцатого,– только и смог промычать я. Совсем у паренька крыша съехала. Молодой ведь совсем, лет двадцать на вид. Заигрался в реконструкцию.

– Вот видите. Почти год по госпиталям. Совсем ничего не помню,– тут он улыбнулся, и стал совсем на мальчишку походить, – я к Белановичам иду. Тут в полутора верстах, за Пожарским их дом. Вы ведь их знаете. Оленька, младшая дочь Николая Петровича, моя невеста.

– Не имел чести,– да у меня сейчас у самого крыша съедет. Это ж господский дом Белановичей мы сегодня копали.

– Пойду я, Оленька ведь ждёт, – вновь улыбнулся он.

– Да куда ж вы, ночь уже, оставайтесь с нами до утра.

– Спасибо, но мне надо спешить, меня же невеста ждёт, – и подпоручик растворился в ночной темноте. Даже шагов не слышно, только трещит огонь в костре.

Я присел обратно на брёвнышко, и похоже промахнулся. Свалился прямо на Серёгу, пребольно ударившись спиной об его коленку. Тот недовольно забормотал, лазают тут всякие, спать не дают.

– Пошли в палатку, – говорю, – развалился тут, простудишься. Ты чего сейчас орал?

– А хрень какая-то приснилась. Будто у костра царский офицер стоит. А мож белогвардейский. Всё не приставай, спать, спать, спать…

Продрыхли мы часов до десяти утра, реанимировались ледяной водичкой из родника, свернули палатку и ушли к Цурковке.

Дома я был к шести вечера. Детёнки мне обрадовались, начали расспрашивать, чего нашёл. Похвастался находками им и жене, выслушал ворчание тёщи, чего, мол, из-за такой фигни ноги в задницу вбивать. Залез в ванну и так расслабился, что чуть не заснул прямо в воде. В состоянии «зомби» добрёл до дивана и мгновенно задрых.

Разбудил меня звонок мобильника. Кому там чего надо? Еле глаза разлепил, о Андрюха-антиквар. А время-то, блин, полпервого. Нажимаю клавишу ответа.

– Привет, чего делаешь?

– Вот ты не поверишь, сплю! – шепчу в трубку, – полпервого ночи, чтоб тебя.

– Везёт тебе, а я вот только с делами разобрался. Я чего звоню, мне тут альбом принесли старый, дореволюционный. Фотки есть с военными, приходи, посмотришь, мож чего выберешь.

– Ладно, завтра приду, после работы. А нет уже сегодня, – я отбился.

Естественно я не выдержал, и сбежал с работы ещё до обеда, зам я генерального, или где? Кому надо тот меня и по сотовому найдёт. И вот уже Андрюха выкладывает на стол в своей подсобке альбом. Вытертая бархатная обивка зелёного цвета, медные фигурные уголки, сломанная медная же застёжка.

– Знаешь та мадам, которая альбом принесла, интересную историю рассказала. Её прадед один из всей семьи остался. Отец его, старый помещик, умер в 1918, младший брат вроде с белыми из Крыма уплыл. В доме только три дочери жили, где-то в деревне. А прадед этот в Смоленске инженером работал, к ним только на выходные приезжал, да и то нечасто. Вот в двадцать первом, вроде, году как-то приехал, а в сёстры убитые, и из дома всё ценное вынесено. Так бандитов и не нашли. Вот такая вот история, страшная.

– Да ну тебя,– говорю, – не пугай. Цену набиваешь?

– Ещё чего, – Андрюха вроде как даже обиделся, – смотри да выбирай. И ушёл в торговый зал.

Листаю толстые картонные страницы. Некоторые фотографии наклеены, но большинство вставлены в бумажные уголки. Ага, вот бравый драгунский ротмистр, белый клапан на воротнике, шифровку правда не видать. А усищи-то какие, густые, ухоженные. Вот он же, с женой похоже. Дальше идут семейные фотки, дети, отдельно и все вместе, с родителями. Вот уже повзрослевшие, невысокий полноватый паренёк в студенческой тужурке и мальчишка гимназист. Вот три девушки сидят в беседке. А вот одна из них с каким-то офицером. Пля… Я чуть не отбросил от себя альбом. С фото на меня смотрел мой ночной визитёр, подпоручик. Очуметь…

Точно он. Вот дела. А это значится Оленька. Красивая темноволосая девушка с яркими светлыми смеющимися глазами. Да, молодые, красивые и счастливые. Нет еще, наверное, ни войны, ни бед.

Переворачиваю пару страниц. Вот Оля в тёмном платье, с чёрной шалью, накинутой на голову, стоит возле памятника. Это отцовский что ли? Фотография маленькая, но достаточно чёткая. Где-то тут у Андрюхи лупа была. Ага, вот она. На невысокой, ей чуть выше пояса, плоской гранитной плите вырезаны золочёные буквы:

Подпоручик

149 Черноморского пехотного полка

Николай Петрович Кузьмицкий

убит в бою 12 октября 1914 года

– Андрюха, – кричу, – я весь альбом заберу. Что ты за него хочешь?

Я ехал в трамвае, за стеклом проплывали смоленские улицы, деревья в осенних нарядах. А перед глазами стояла картина – затянутая в ремни фигура офицера на просёлке посреди ночного леса. Вот он выходит на прогалину, и из ночной темноты проступают контуры большого деревянного барского дома. Открывается дверь и на открытую веранду выходит закутанная в тёмную шаль стройная фигурка. А в руке у неё яркой звездой горит керосиновая лампа. И он бросается к невесте. Дай бог, чтоб так оно и было. Дай бог…

Первые лучи восходящего солнца, пробившись сквозь ветки столетних клёнов и лип, заиграли бликами на сине-свинцовой глади Верхнего пруда в Рачинском парке. Утренняя тишь, не шелохнётся ни один листик, даже многочисленные лягушки в пруду помалкивают. Росяно и немного промозгло. Что я здесь делаю. Да вот решил вспомнить детство и припёрся ранним утром рыбу ловить на Верхний пруд. Это я сейчас знаю, что это Верхний пруд в Рачинском парке. В моём далёком уже детстве бегал я рыбачить на Конторское озеро. Пропадал я на нём, бывало, с утра до вечера.

Всё теперь уже не так. И сижу я на маленьком удобном складном стуле, а не на земле как в детстве. Да и удочки у меня другие, лёгкие китайские телескопички, не те бамбуковые двухколенки, как в детстве, купленные в магазине «Спорттовары» на Коммунистической. И есть чем согреться, сидя у воды. В небольшой фляжке в боковом кармане камуфляжа булькает неплохой доминиканский ром. Но всё равно я вспоминаю своё детство. И паскудная рыба мне в этом очень помогает. И тогда и сейчас, ни фига не поймёшь, что ей, собственно, надо? То клюёт, то не клюёт.

В пластиковом ведре уже тихо плещется пяток серебристых карасей с мою ладонь размером, пойманных ещё в предрассветных сумерках. А сейчас поплавки стоят на водной глади, как вкопанные. Ни одна хордовая зараза семейства карповых не хочет их потревожить. Рыба, аууууу!!!! Серебристые караси у меня в ведре, а какие здесь ловились золотые. Здоровенные, с ярко красными плавниками, горбатые красавцы со спинкой цвета благородного тёмного золота. Иногда попадались и ротаны, которых местные называли «слижи». Ох, и вкусные. Один год для зарыбления запустили мальков карпа, и запретили рыбалку на Конторском озере на целый год. Рыболовы разбрелись по окрестностям. Большинство облепило берега нижнего пруда, кто-то, и я в том числе, ходил на «воинскую точку», на большое озеро с чёрной торфяной водой возле Утиного болота в лесу за Краснинским большаком. Там помимо карасей и ротанов попадались и небольшие почти чёрные окушки. А кто-то довольствовался тем, что ловилось в многочисленных сажалках, разбросанных по Хохлово и окрестностям.