Осенью в школу его не взяли, хотя он научился читать, писать и считать до тысячи, а ближе к зиме, когда многочисленное семейство Сударевых получило большую отдельную квартиру в новом доме, Подкидыша на самом деле вернули в детдом, бывший неподалеку от областного города. И он вернулся в свой монастырь даже с радостью, поскольку там оставался беспризорный подопечный мальчишка Аркашка, у которого Сударев был наставником. Когда расставались, Лида неожиданно вынесла из дома свою большую перьевую подушку и стесняясь, сунула в руки.

– На память. – шепнула она. – И чтоб сны смотрел…

Однажды Сударев пожаловался, что подушки в приюте ватные, комковатые, он отлеживает на них уши и совсем не видит снов.

Но это усыновление оставило не только фамилию и детскую обиду на несостоявшееся семейное счастье; на всю жизнь осталось воспоминание о первичности того, что происходило жарким летом в леспромхозовском поселке. И это навсегда избавило его от чувства сиротства. Чего бы потом он не касался, даже самых сложных отношений между людьми, все они были прямо или косвенно связаны с его детскими впечатлениями, когда он был братом Лиды, хотя их трудно было назвать братскими. Она не только тайно от родителей подарила подушку на прощанье, и он стал мечтать, лежа на ней; она научила Сударева читать и писать, и он всю жизнь потом писал ей письма, называя ласково – сестрицей.

И вот за несколько дней до того, как положить голову на эту мягкую подушку и умереть, он выбрал из сотни приближенных двух самых близких – Лиду и еще Аркашу Ерофеича, пригласив их на собственную свадьбу. И указал, кто невеста. А своей аспирантке Анне вообще ничего не сказал о предчувствиях близкой кончины, хотя они прожили вместе полтора года. Она была молодой поэтессой, филологиней, аспиранткой, гордой женщиной и когда-то предупредила, что не желает быть вдовой профессора, не хочет, чтобы ее заподозрили в стяжательстве. В самом начале совместной жизни по просьбе Анны они сели и обговорили все эти вопросы. Не смотря на молодость, аспирантка была женщиной практичной, любила ясность в отношениях и не боялась говорить о смерти. Тогда она и определилась: как только Сударева не станет на этом свете – она немедленно уйдет. Потому что пришла к нему не за деньгами, имуществом и выгодами, как это делали другие женщины, и греться в лучах его славы тоже не собирается. А будет служить ему как достойнейшему мужчине: начиталась какой-то самопальной ведической литературы и выбрала себе путь.

Как бы там ни было, а ее замысел отличался высоким благородством, поэтому Сударев обещал, что прежде, чем уйдет, не бросит на произвол обстоятельств и обязательно отыщет мужчину и устроит ее судьбу. Такая конкретность была понятна для Анны и ею приемлема: наступил век жестокого практицизма! Однако предупредил, что ждать этого часа ей придется лет триста – раньше он умирать не собирается.

Выбор, кого звать на свадьбу, был не случайный: чужая девочка, ставшая ему сестрицей, с детства прилепилась к Судареву – сама так говорила, и пронесла свои чувства через всю жизнь. И он любил Лиду, как сестру, и это было в жизни профессора единственной родственной привязанностью. Ни с кем больше не было таких отношений! Между их встречами проходили годы, но когда они случались, возникало чувство, будто расстались вчера. Судареву становилось тепло от одной мысли, что есть на свете женщина, воплощающая в себя все женские качества – сестры, матери, подруги, советчицы и даже любовницы, хотя все время обходилось без привычных этому слову, действий. Зато можно было вволю пофантазировать на эту тему, особенно в грозовые ночи, когда в детстве Лида превращалась в маленькую ведьму.

А от Аркаши Сударев ждал покаяния, ибо за ним числились тяжкие грехи, давно уже искупленные временем, однако виновником так и не признанные. Судьба свела их в детском доме, где Сударев был старожилом, Аркашка же пришел новеньким и всего боялся до телесной трясучки. И еще он постоянно гримасничал, косоротился и по ночам скрипел молочными зубами. Воспитатели говорили, это у него от пережитого испуга, лихоманка бьет, требуется длительное лечение и доброе отношение к ребенку – тогда еще не говорили слова «реабилитация».

В приюте каждому новенькому или младшему по возрасту назначали наставника, и тогда еще не Судареву, а пятилетнему Лешке достался этот парнишка. А пять полных детдомовских лет соответствовали пятнадцати годам жизни ребенка в семье. Сиротство умножало знание жизни в три раза, хотя этого никто, кроме испытавших такое состояние, не признавал. Привязывая к воспитанникам младших подопечных, в детдомовских ребятишках воспитывали не братские – скорее, родительские чувства. Наставник отвечал за все, за учебу, развитие, поведение, здоровье, аппетит, настроение – даже за формируемый характер воспитанника, и в конце каждого года подопечный сдавал экзамен, который был оценкой и попечителю. Аркашка был младше всего на семь месяцев, но сильно отставал в развитии, поскольку был вырван из семьи алкоголиков, и Сударев возился с ним с подъема до отбоя целый год. И так привязался, что когда его временно усыновляли, то оба они по мужски тихо плакали, расставаясь.

– Ты иди, Лешка. – подавляя всхлипы, косоротился Аркаша. _ С родителями всегда лучше, даже с пьяными. А я тут как-нибудь переживу.

Сударев очень рано ощутил отеческие чувства, с которыми потом и жил до восемнадцатилетнего возраста, считая воспитанника своим первым сыном. В общем, дотянул Аркашку до призывного возраста, уже не в приюте, а в специнтернате, и когда в военкомате об этом узнали, то Судареву дали полгода отсрочки, чтобы служили вместе. Армия их потом развела, но вот это родительское отношение, оказывается, сохранилось на всю жизнь, и избавиться от него было невозможно. У профессора от разных браков родилось пятеро детей, но это по подсчетам женщин, когда-то претендовавших на алименты. Хотя он сам считал, что у него есть только один сын, дитя любви, коего он никогда не видел воочию, зато много раз в воображении. И так затвердил свою мечту, что в нее поверил. Однако Аркаша в его жизни появился еще раньше, и привязанность к «первенцу» оказалась сильнее, чем к кровным сыновьям. Возможно потому, что Сударев был ему отцом, матерью и братом одновременно, и сердце екало больнее при одном воспоминании – как он там?

Профессор пригласил на свадьбу самых близких, лег и скончался на закате солнца, и последним кадром этого света стала Анна, стоящая возле гладильной доски. Смерть наступила скоропостижно, без болезней и прочих видимых причин – по крайней мере, так решила фельдшерица «скорой» и выписала справку. А поскольку сам Сударев считал себя еще живым, то лежал в загородном коттедже, еще не достроенном, стоящем на отшибе у жилой подмосковной деревни, и, не смотря на заключение медицины, ждал приглашенных гостей. Анна не побежала прочь, исполняя зарок, а перепуганная и сломленная, все же поддалась на уговоры фельдшерицы и вызвала труповозку.

Не прошло и получаса, как на крыльце застучали, причем, не в дверь – по полу. А овчарка от чего-то радостно повизгивала и тоже стучала лапами, танцуя у двери. Пришел кто-то знакомый, и Анна открыла, не спрашивая. На пороге оказалась маленькая, тщедушная старушка, эдакий божий одуванчик с костыликом в трясущейся руке и обвисшей матерчатой сумкой.

– Сказали, покойник в этом доме, – вымолвила бабуля. – Так я почитаю над ним. А то увезут в морг…

Аспирантка не сразу и сообразила, что она хочет.

– Вы из церкви, бабушка?

– Нет, сама по себе. Деревенская я, местная.

– Отпевать будете?

– Дыхания нет отпевать – отчитывать стану. Да и тебе не одиноко тут будет, с покойным.

– Не знаю, как и поступить. – растерялась Анна.

– Не бойся, я многих отчитывала. Особенно которые на дороге застряли.

– На какой дороге?…

– Повисли которые, между небом и землей. – пояснила старушка, – Ни взад, ни вперед. Вот я и подсобляю им определиться.