Вот я и подумала: а у меня-то какая же милая сердцу артерия водная? Какая родная река или речка? Уж не Горленка ли? Ручеёк в Останкино?
Конечно, на берегах всех вышеназванных рек я бывала не раз. Каждой, полноводной или не очень, испив водицы её, кланялась в пояс. А у Катуни на Алтае даже жила. Но всё же посох-то мой личный какой? Какова опора? Я, коренная, в четвёртом колене, москвичка, могла бы сказать, что Москва-река. Но нет, всё-таки нет… И, не шибко задумываясь, твёрдо скажу, что мой посох – от истоков до устья – речка московская и совсем не великая, невеличка. И горевать, огорчаться об этом не стоит. (У большинства они невелички.) И имя ей – ЯУЗА.
В одной доброй песне про речку поётся так: «Берёзки подмосковные ⁄ Шумели вдалеке. ⁄ Плыла, качалась лодочка ⁄ По Яузе-реке».
Родилась я в Останкино, у Шереметьевского дворца и соседнего с ним пруда, то есть у самых истоков Яузы: Ростокино, Останкино, Кошонкин луг и две речки, почти ручьи, Горленка и Каменка.
Они незаметно впадали у Ростокино в Яузу – всё это тоже моё, яузское, из босоного-счастливого детства. Правда, из нашего Шереметьевского пруда вытекала ещё и третья речка – Жабенка, но убегала она в противоположную сторону, на закат. Все болотные лягушки с нежной белой кожицей на брюшках, все бархатистые стрекозы волшебной тёмно-синей окраски, все ужи – добрые, златоглавые, – которых я, к ужасу мамы, приносила домой поить молоком, и, конечно же, все тучи комаров, которыми я была сплошь искусана, – БЫЛИ МОИ… Я, малышка, лишь в одних стираных-перестиранных трусах, вся в цыпках, синяках и порезах, по колено в воде, могла сутками торчать чуть дальше, на её заболоченных берегах. Влюбляясь в любую живую малявку, в головастиков, жуков-плавунцов и ручейников. И кудрявая моя головёнка вечно торчала среди зарослей осоки, камышей и высоких зелёных кочек. И всё это богатство было буквально рядом, на задворках нашего дома-барака, где я родилась, на 3-й Останкинской улице, то есть на заболоченном бережку Яузы-Горлен-ки. И моя стройная уверенная красавица мама, чтоб найти своего ребёнка, шла вокруг дома, на задворки, и её звонкий голос летел над болотом: «Иринка-а!.. Марш до-мой!.. Пора обедать!». Там же от комаров я схватила и жестокую болезнь – малярию. И от неё почти умирала. Врачи уже отступились. А мама полгода упрямо билась-сражалась за жизнь единственного ребёнка, недавно пережившего военную эвакуацию за Урал. Она лечила меня, конечно, тем, что прописывали врачи (безнадёжно говорившие ей, что малярия, вообще-то, неизлечима), в основном, конечно, до жути горькой хиной, от которой я чуть не оглохла. (Хина ведёт к глухоте.) Позже мама рассказывала: «Когда начинались приступы малярии, Иринку мою так трясло, так колотило, что под ней на кровати пружины скрипели. То в жар бросало её, то в холод… А ручонки на одеяле так и подскакивали. Я её кутала одеялами как могла. И только плакала, не знала, что делать. И сознание в жару она всё теряла. И тогда по одеялу всё собирала цветочки. Всё шептала: “Незабудки… мамочка… незабудки”». У нас на болоте незабудок было полно. В общем, ни хина, ни другие таблетки не помогали. И надежд на выздоровление совсем уже не осталось. Но как-то пришла к маме одна останкинская старушка из избы на Хованской. И, видя, как угасает ребёнок, по секрету нашептала маме один странный рецепт: «Вот послушай меня. В полный стакан белой водки аккуратненько так разбиваешь о край сырое яйцо. С цельным желтком. Только тёпленькое, прямо из-под курицы. И намоленное. Приходи за ним ко мне по утрам. Чуть свет. Но только стакан нельзя взбалтывать…». И мама всё это делала. И мне, исхудавшей слабой малышке, посадив меня в кровати, буквально вливала в рот это пойло насильно. Только помню сквозь тошноту и слёзы, как зубы мои стучали о край гранёного стакана. И так подряд, уж и не помню, сколько дней… И ведь представляете? Помогло… Вылечила-таки… Помаленьку, помаленьку вернула бледного ребёнка к жизни.
Потом в жизни приступы малярии порой повторялись. Но очень редко.
…Там, у истока Яузы, на 3-й Останкинской улочке, на берегу Горленки (притока Яузы), ещё до войны были построены для сотрудников ВСХВ (сельхозвыставки), коими были мои родители – выпускники Тимирязевки (ТСХА) – временные жилые двухэтажные корпуса. А говоря проще – двухэтажные оштукатуренные бараки. Отсюда, из Ростокинского военкомата, расположенного тоже на берегу Яузы, мой папа Евгений Игоревич Ракша, только что ставший на ВСХВ директором павильона «Хлопок», уходил в 1941 году на фронт. На войну. Танкистом.
И моя первая школа, где я научилась после войны писать и читать, № 271, была тоже недалеко. Она, стандартная, четырёхэтажная, серого кирпича, где учились только девочки и в две смены, стояла на краю глубокого, с голыми откосами, крутого оврага, по дну которого текла тухлая речка-ручей Каменка. Мы не знали этого слова и ручей называли просто Тухлянка. Из-за скверного запаха. Тухлянка, параллельная Горленке, тоже впадала в Яузу. Потом, уж тоже давным-давно, эту Каменку взяли в трубу, как и мою любимую зелёную Горленку. И овраг тот давно засыпали. И ныне этот овраг называется очень красиво – Звёздный бульвар. А родная школа моя № 271, где я, первоклассница, старательно выводила в тетрадке свои первые кривоватые буквы, где научилась писать и пять лет была круглой отличницей, стоит всё там же, на прежнем месте. Но теперь по новому адресу, на Звёздном бульваре. А параллельная речка Горленка, что теперь тоже течёт в трубе под землёй на своём коротком пути, теперь гордо именуется улица Королёва, которая упирается в телецентр, почти в основание телебашни. А на месте наших шести бараков вздымаются три многоэтажных жилых монстра со стоянками для сотен автомашин. И новые в них жильцы даже не подозревают о прежней, протекавшей здесь жизни. Только глубоко в земле осталась о ней печальная память. И вздумай кто-то там покопаться (как, например, археологи раскапывают какие-то раритеты возле египетских пирамид), найдут они полуистлевшие, заржавевшие вещи довоенного и военного быта. Помятые алюминиевые котелки, фляжки и кружки, губные гармошки, которые наши отцы привезли с войны, стреляные гильзы, снаряды от бомбёжек фашистскими самолётами сельхозвыставки и наших бараков. Печальные остатки керосинок и примусов, согревавших нас когда-то. Мятые круглые армейские фляжки, рёбра сплющенных абажуров, висевших некогда посреди комнат у нас над столами, спинки когда-то уютных кроватей «с весёлыми шишечками шаров» и, возможно, даже обрывки военных планшетов и кожаных полевых сумок наших отцов, пришедших с войны. То есть всю убогую утварь моего далёкого детства, моей любимой страны. А с такой отцовской военно-полевой сумкой – ремень через плечо – я гордо ходила в первые классы. В неё вертикально как раз помещались учебники – «Родная речь», «Арифметика» и пара тетрадок. А сбоку можно было втиснуть и деревянный квадратный пенал с карандашами и ручкой. И сверху поставить фарфоровую чернильницу-непроливайку. Которая, конечно же, всегда проливалась…
Вот таковы истоки, таково начало моей неширокой речки-невелички Яузы, моего личного ПОСОХА.
А каков же её конец, каково её устье? Где и как Яуза впадает в полноводную и всем известную Москву-реку, неспешно и много столетий пересекающую, обнимающую всю нашу столицу?
Видно, так уж было угодно судьбе, что трёхэтажный дом моих бабушки и деда (родителей мамы) был построен очень добротно, из красного кирпича, в конце девятнадцатого века, как раз в устье Яузы. На старинной улочке Николо-Ямской (при СССР названной Ульяновской. Дом 18, а наша квартира – 14). В месте впадения Яузы в Москву-реку, у Котельнического моста, где потом воздвигли сталинскую высотку. И я, уже старшеклассница, прогуливалась по её бережку с мальчиками – поклонниками, а позже и с женихами. В этом доме моих любимых бабушки и деда, профессора МАИ и МАТИ, я прожила много лет. Улочка тянулась вдоль Яузы и называлась тогда, как я уже сказала, Ульяновской. Но в девяностые годы ей, слава богу, вернули исконное её, дореволюционное название – Николо-Ямская. Здесь, в Землянской слободе, неподалёку от стен Кремля, испокон веков селился ремесленный люд: швеи, скорняки, ямщики. А когда у истоков Яузы в Останкино мои красивые образованные родители (оба лидеры) ссорились, то меня, их малолетнюю дочь, почему-то мешавшую их счастью, отправляли к бабушке с дедом. В устье Яузы. И даже пианино, на котором я училась играть, везли в кузове грузовика к ним домой, «на Землянку». Чтоб не прерывалось музыкальное образование ребёнка. И школа теперь у меня была другой. № 423, в трёх домах от нашего, прямо на Садовом кольце.
